Мастер легко перехватил его – как большой сверток из шерсти,от которого несло пороком. Я увидел лицо господина. Его рот приоткрылся,обнажив два крошечных, острых, как кинжалы, зуба, и он вонзил их в горлооборванца. Я услышал, как человек вскрикнул, но лишь на мгновение, а потом еговонючее тело дернулось и застыло.

Изумленно и завороженно следил я, как мой Мастер опускаетсвои гладкие веки – во мраке его золотые ресницы отливали серебром, – иуслышал тихий влажный звук, едва различимый, но подтверждающий самые чудовищныепредположения: это лилась человеческая кровь. Мой Мастер еще крепче прижался кжертве, его сильные белые пальцы выжимали остатки жизни из умирающего тела, ивдруг он издал долгий сладостный вздох наслаждения. Он пил. Сомнений быть немогло – он пил... Он даже слегка нагнул голову, словно хотел побыстрее выжатьпоследние капли, и от этого тело человека, на вид хрупкое и еще гибкое,содрогнулось в последних конвульсиях, а затем затихло, теперь уже навсегда.

Мастер выпрямился и провел языком по губам. Не видно было никапли крови. Но саму кровь я видел. Я видел ее в теле своего господина, чьелицо теперь приобрело красноватый оттенок. Он повернулся, посмотрел на меня, ия отчетливо разглядел румянец на его щеках и яркий блеск губ.

– Вот откуда она берется, Амадео, – сказал он. Он толкнултруп в мою сторону, так что меня задели грязные одежды, а когда тяжелая мертваяголова запрокинулась, он подтолкнул ее еще ближе, и я был вынужден посмотреть вгрубое безжизненное лицо обреченного. Он был молод, бородат, но некрасив ибледен, а еще он был... мертв.

Под обмякшими веками показались белые полоски. Избездыханного бесцветного рта сквозь пожелтевшие гнилые зубы сочилась скользкаяструйка слюны.

Я лишился дара речи. Ни страх, ни отвращение не имели кэтому отношения. Я был просто до глубины души поражен. Если у меня и возникалив тот момент какие-то мысли, то лишь о том, что все увиденное совершенноневероятно.

Во внезапном припадке бешенства мой господин отшвырнул трупк воде, и тело с глухим плеском и бульканьем скрылось в глубинах канала.

Он подхватил меня, и я увидел, что мимо меня вниз падаютокна. Я чуть не закричал, когда мы поднялись над крышами. Он зажал мне ротрукой. Он двигался так стремительно, будто что-то вытолкнуло или подбросило егов воздух.

Должно быть, мы описали круг, а когда я открыл глаза, мыстояли в знакомой комнате. Длинные золотистые занавески опускались на место.Здесь было тепло. В тени я увидел сияющий силуэт золотого лебедя.

Это была комната Бьянки, ее личное святилище.

– Мастер! – воскликнул я, испытывая страх и отвращениеиз-за того, что мы вот так, без предупреждения, не получив на то позволенияхозяйки, проникли в ее покои.

Тонкая полоска света под закрытыми дверями расползалась попаркету и толстому персидскому ковру. Она накладывалась на резные перья еелебединого ложа.

Чуть позже сквозь гомон легкомысленных голосов до моегослуха донесся звук ее поспешных шагов – видимо, она решила выяснить причинупостороннего шума.

Когда она открыла двери, в комнату через распахнутое окноворвался холодный зимний ветер. Она плотно захлопнула рамы, изгоняясквозняк, – бесстрашное создание, а затем с безошибочной точностьюпотянулась к ближайшей лампе и вывернула фитиль. Зажегся огонек, и я увидел,что она смотрит на моего господина, хотя меня она наверняка тоже заметила.

Она была такая же, как всегда, какой я оставил ее всего лишьнесколько часов назад, хотя мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность.Одетая в золотистый бархат и шелка, со скрученной на затылке косой и пышнымилоконами, во всем своем великолепии струившимися по плечам и по спине, она быланесравненно прекрасна.

Однако на ее маленьком личике застыла печать тревоги исомнений.

– Мариус! – воскликнула она. – И по какой причиневы, мой властелин, являетесь подобным образом в мои личные комнаты? По какойпричине вы пробираетесь сюда через окно да еще и вдвоем с Амадео? Что этозначит – ревность?

– Нет, просто мне нужна исповедь, – ответил мойгосподин. У него даже голос дрожал. Он крепко держал меня за руку, как ребенка,и приблизился к ней, обвиняюще выставив свой длинный палец. – Расскажиему, мой милый ангел, расскажи ему, что скрывается за твоим чудесным личиком.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Мариус. Но ты меня сердишь.И я приказываю тебе убираться из моего дома. Амадео, а ты что скажешь на этооскорбление?

– Не знаю, Бьянка, – пробормотал я. Я ужасно испугался.Никогда еще я не слышал, чтобы голос моего господина дрожал, и никогда еще я неслышал, чтобы кто-то так фамильярно обращался к нему по имени.

– Убирайся из моего дома, Мариус. Немедленно уходи. Я обращаюськ тебе как к человеку чести.

– Вот как? А каким образом ушел из твоего дома твой друг,флорентиец Марцелий, тот, кого тебе велели заманить сюда хитроумными речами икому ты подмешала в питье столько яда, что его хватило бы для убийства двадцатичеловек?

Лицо моей дамы сделалось еще более холодным, но ни насекунду не ожесточилось. Она оценивающе смотрела на дрожащего от ярости Мастераи казалась настоящей фарфоровой принцессой.

– А тебе-то что за дело, мой властелин? – спросилаона. – Разве ты превратился в Великий Совет или в Совет Десяти? Веди меняк судьям, предъяви улики, если тебе будет угодно, таинственный колдун! Докажисвои слова!

Чувствовалось, что Бьянка взвинчена до предела. Она гордовскинула хорошенькую головку.

– Убийца, – сказал Мастер. – В каждой клеткетвоего мозга я вижу дюжину исповедей, дюжину жестоких поступков, дюжинупреступлений...

– Нет, не тебе меня судить! Может, ты и маг, но отнюдь неангел, Мариус. С твоими-то мальчиками!

Он подтянул ее к себе, и я снова увидел, как открылся егорот. Я увидел его смертоносные зубы.

– Нет, Мастер, нет! – Я вырвался из его чуть ослабевшейхватки и налетел на него с кулаками, протиснувшись между ним и ею, изо всех силзамолотив по его телу. – Не смей, Мастер! Мне все равно, что она сделала! Зачемты докапываешься до каких-то там причин? Ты называешь ее жестокой? Ее! Да что стобой такое?

Она отлетела к кровати, с трудом забралась на нее, поджимаяноги, и отодвинулась в тень.

– Да ты демон, порождение ада, – прошептала она. –Ты чудовище, и я убедилась в том собственными глазами. Амадео, он ни за что неоставит меня в живых.

– Оставь ее в живых, повелитель, или я умру вместе сней! – воскликнул я. – Ты хочешь, чтобы она стала своего родапредостережением, послужила мне уроком, но я не желаю смотреть, как онаумирает.