— Нет. Это невозможно. Так не бывает.

— Разве? — Ведущий нервно засмеялся. — А как же история скалининградским моралистом, который убивал проституток? Гущенко обратился кнему с экрана областного телевидения, и он практически признался в убийствах, впрямом эфире. Помните?

— Конечно, помню. Но в случае с Молохом такой вариантисключён. К тому же я — не Гущенко.

— В котором часу и куда прислать машину?

— В девять.

— Домой или в клинику?

— В клинику. Я сейчас работаю…

— Мы знаем, где вы работаете. Ровно в девять машина будетвас ждать у будки охраны.

«Ну вот и все, — Оля глубоко вздохнула и убрала телефон вкарман, — теперь я в игре».

Телевизионщики умеют уговаривать. Но дело вовсе не в этом.Оля уже поняла, что не успокоится, пока не будет пойман Молох. Её выступление —первый ход. Второй — Карусельщик. Передача выходит раз в неделю. В следующейпрограмме можно будет показать его. Третий — Давыдово. Она давно хотеласъездить туда. Но не решалась. Никто, кроме неё, не видел сходства междуМолохом и Давыдовским душителем. Ей надоело слышать, что она фантазирует,слишком доверяет своей интуиции и нескромно преувеличивает свои аналитическиевозможности. В группе Гущенко было принято отчитываться за каждый свой шаг, всеидеи и версии обсуждались коллективно. Она не могла отправиться в маленькийподмосковный город по-тихому, не посоветовавшись с Кириллом Петровичем. А онсчитал её идею о сходстве почерков и о том, что убийца слепых сирот вовсе неПьяных, полнейшим бредом.

Телефон опять зазвонил, когда Оля поднималась по лестнице всвоё отделение.

— Что у тебя с голосом? — спросила мама.

— Все нормально.

— Не ври. Я слышу, ты сипишь. Надеюсь, ты не ходишь в такойхолод с непокрытой головой?

— Нет, мамочка. Я хожу в шапке.

— То есть ты хочешь сказать, что не простужена?

— Нет, конечно.

— Значит, ты устала и не выспалась. Да, кстати, я виделасегодня утром по телевизору твоего Соловьёва. Он стал совсем седой. Надеюсь, тыне собираешься подключаться?

— К чему, мамочка?

— Не придуривайся. Ты прекрасно меня поняла. Оля, невздумай! Ты слышишь?

«Вот так, — усмехнулась про себя доктор Филиппова, — дажемоей маме ясно, что девочку убил Молох, даже ей. Впрочем, моей маме всегда всёясно».

— Мама, ты же не смотришь криминальные новости.

— Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждалипрогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.

— Здравствуй, дочь! — торжественно вступил папа черезпараллельную трубку. — Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматьсяэтим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится заманьяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, утебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права,дочь! Слышишь меня? — Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучалмамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»

— Не понимаю, что вы оба на меня набросились? — перебилаОля. — Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.

— Что, и Соловьёв не звонил? — удивлённо спросил папа.

— Нет.

— Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? —поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.

— Не знаю.

Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось,что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы.В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.

Мама была красавица, папа наоборот. В результате получиласьОля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можноспокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли,что она похожа на маму. Недоброжелательные — что вылитый папа.

От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсемрыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы — белая, чувствительная к солнцукожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получилисьмамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делаливзгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин,то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой,золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению,достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать ивыравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией.Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянныехлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»

Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебялюблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска неосталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянношутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорныхположительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Олявздрагивала, как будто её било током.

На самом деле мама много лет любила другого человека, ониработали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть,настоящая женская жизнь, а с папой — ответственность, чувство долга,подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками итранспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слававерным любящим жёнам!», «Долг превыше всего!».

Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи несобирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разнымидругими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцевженского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мамалюбила, а папу, хорошего, — нет.

Оля, когда училась в институте, проходила практику вклинике, где работала мама. Там ей все рассказала по секрету одна изоперационных сестёр. Оля не поверила, думала, сплетни.

Хирург умер три года назад. Мама страшно плакала и сразукак-то вся сникла, постарела. Папа не сомневался, что она плачет по коллеге, скоторым столько лет проработала бок о бок у операционного стола, и очень ейсочувствовал, вместе с ней отправился на похороны, на поминки.

Папа был неумный, нудный, но добрый и порядочный человек.Категорический оптимист и однолюб. Работал инженером в НИИ медицинскогооборудования. Вёл здоровый образ жизни, никогда не пил и не курил. Кеды, лыжи,песни у костра под гитару. Маму обожал. Видел и слышал только её. Он всю жизньпродолжал шутить и не замечал, что никто, кроме мамы, никогда не смеётся егошуткам.