— А на штанах у него прореха, — с каким-то горьким удивлением подумал я.

«Нужен ли ученому дар перевоплощения? Нет, не нужен».

А что же дальше там было написано?

Пришел Володя Мысливченко, с которым я виделся всего несколько дней назад. Он нисколько не удивился, застав меня у Алексеева.

— Извините, я, наверное, помешал вам?

— Нет, ничего, мы, собственно, почти закончили.

«Разве? А я и не знал, что разговор со мной уже закончен. Хотя, очевидно, предложить мне он больше ничего не может. Или не хочет?».

Я стал вслушиваться в их разговор. Мысливченко жаловался на заведующего кафедрой, который в плане работы семинара ввел слишком много часов по истмату, оставив для диамата совсем мало времени. Семен Павлович тоже многословно возмущался.

А я вдруг очень ясно осознал, что мне уже никогда больше не участвовать в этих спорах, и совершенно лишним было это, последнее свидание с моим Учителем, теперь уже бывшим учителем.

Я понял так отчетливо, как будто кто-то мне на ухо нашептывал его мысли.

Все рушится, и замыслы о своем направлении, и своей школе. Теперь уже не с кем ему быть, а, возможно еще и не с чем. И он охладел к своему делу, и к тем, кому благоволил. Он вовсе не собирался нарочно причинить мне зло, просто так вышло. Не все ли теперь равно?

Вот потому то и записал он на последнем листке перед моим приходом:

«Нужен ли ученому дар перевоплощения? Нет, не нужен».

И больше ничего там не было.

Погруженный в свою печаль, я упустил нить разговора, который происходил между Алексеевым и Мысливченко. И они, как будто не желая свидетелей, разговаривали приглушенно, вполголоса, так, что до меня доносились обрывки фраз.

Вот, что говорил Алексеев:

— Мы с тобой закончили разговаривать как руководитель с учеником, неофициально. Теперь, будь добр, представь отчет — уже официально. А дальше можешь делать, что хочешь, можешь не соглашаться со мной — и я тебе тогда уже не советчик…

От Алексеева мы вышли вместе с Мысливченко. Он больше не разыгрывал из себя официального представителя, и с ним было проще разговаривать. Я тоже постепенно избавлялся гнетущего настроения, я даже какой-то сентиментальный порыв почувствовал, мол, вы тут остаетесь, а я ухожу.

— Как у тебя дела с диссертацией? — спросил я у Володи.

— А никак, — ответил он, — то, что предлагает Семен Павлович, я взять не могу, а самому придумать что-нибудь стоящее, сил не хватает. Ты знаешь, что в нашем положении самое скверное? — что ни говори, а много было у нас Володей общего.

— Ведь есть же и сейчас в философии много тем, как говорится, целины. Взять бы такую, и работать потихоньку над диссертацией. А выйдя на широкую дорогу, можно и за тему «человека» браться. Взять хотя бы нашего «дипломата». Алексеев пристроил его в институт социологии, там с радостью ухватились за человека в совершенстве знающего итальянский и сейчас он уже на предзащиту выходит.

— А все-таки, зря ты не хочешь тянуть с Алексеевым в одной упряжке. Мне его позиция всегда нравилась, хотя бы чисто по-человечески.

— Ну, так что же тебе мешает?

— Э, нет, — я невесело рассмеялся, — рад бы в рай, да грехи не пускают. Но мне, действительно, всегда нравилась позиция Алексеева, потому, что она изначально добрая, гуманная, если угодно. В каждой теории, тем более в философской, существует исходная предпосылка, принципиально не сводимая к уровню существующих знаний. Так вот, в понимании «человека» Алексеевым — это вера в то, что развитая личность может быть только творческой и гуманной. Но есть в этой позиции и слабые места. Это, на мой взгляд, излишняя эстетизация человека. Выходит, что если личность творческая, то она обязательно должна быть эстетически и этически развитой. И наоборот. Все это хорошо, красиво, пожалуй, чересчур красиво, для того, чтобы быть верным. От этого взгляда за версту попахивает эдаким утопическим прекраснодушием.

— Вот, вот, — согласился со мной Володя, — я то же самое твержу об этом Алексееву.

— Понимаешь, я тебе не для того это сейчас говорю, чтобы критиковать задним числом. Эти идеи стали настолько моими, что они мне, кажется, даже в состав крови вошли. Но теперь я думаю: а вдруг я ошибаюсь, и вовсе это не законы развития личности, то есть не то, как будет развиваться, пусть даже в отдаленном будущем каждый человек, а особенности формирования единиц, пусть гениев, но все-таки не многих из людей? Впрочем, что это я разболтался сегодня? На службе в армии я давно уже так много ни с кем не говорил.

— Да, было от чего, — сказал Мысливченко, — мы, когда узнали, что аспирантуру закрывают, переживали за тебя и даже написать никак не решались.

— А мне то, разве лучше от этого стало? — подумал я, — Только я еще полгода вкалывал, как раб на галерах, а они … не решались.

Остаток дороги мы проехали молча. В Мытищах я зачем-то вышел на платформу, спросил, чувствуя, как вместе с приятелем оставляют меня остатка бодрости:

— Володя, у меня остается еще несколько дней отпуска, может быть, встретимся еще раз? Ты позвони мне.

— Может быть, — ответил он, уже садясь в подошедшую электричку на Болшево, и думая уже о чем-то другом, — я позвоню. Но он так и не позвонил.

Придя домой, я кратко обрисовал ситуацию жене. Было странно, что она даже не очень удивилась, как будто предчувствовала что-то подобное.

Потом была грусть по поводу предстоящей разлуки, а через пару месяцев уже окончательное возвращение домой, и радость от известия, что мы ждем ребенка и новые хлопоты.

Жизнь закружилась, завертелась, и в ней уже совсем не осталось места для размышлений о творчестве и о сущности человека.

Последние дни в армии

На службе больших изменений не было, да и не могло, кажется быть. И только один вопрос беспокоил нас, заканчивающих служить «двухгодичников». Как бы не вышел приказ о продлении нашей службы на всю катушку — двадцать пять «календарей». Это было по-настоящему грустно, но все надеялись на лучшее.

Все свободное время я теперь проводил на реке. Иртыш в среднем своем течении был не широкой, но быстрой и своенравной рекой. Я вдруг почувствовал, как некогда в юности, неодолимое к ней влечение, и, как больное животное, непроизвольно тянулся к воде, залечивающей мои раны.

Я даже не пытался удить рыбу, хотя удочка, помнится, у меня была. Я оставлял одежду где-нибудь на пляже и отправлялся в путешествие, как когда-то