А Бланшара привлекала пристань. Он глядел на рослых грузчиков, которые шли гурьбой пропустить рюмочку в баре рядом с тем домом, где поселился лейтенант Блаз. Один из грузчиков был негр, и Бланшару вдруг вспомнился кабачок около завода Виснера, где он крепко поспорил с Тото перед мобилизацией. В баре пело радио. Женщин не было. Все поеживались от вечерней сырости. — Слушай, ты как думаешь, много здесь коммунистов? — Манак ответил: — Понятия не имею. На шахтах наверняка много, тут шахты недалеко. А в этом городишке… Не думаю. Очень уж тут все старое. Погляди-ка на дома… Поди, еще при Адаме строились. — Эх ты, умник! Лучше на этих парней погляди, это тебе не каменные истуканы, мохом не обросли…

После привала в кабачке шестерка водителей обошла весь город. Сначала он показался им большим, потому что они уже привыкли квартировать в поселках величиной с булавочную головку. А все-таки… какой же это город! Ну, разумеется, не Париж. Шофер Крювилье, который вез в своей машине дантиста Железку, по настроениям был скорее пацифистом. До войны он служил в гараже агентства по распространению газет и журналов. Как и многим другим, ему полагалось бы оставаться в тылу. Но он был антимилитарист, и его держали на заметке еще с тех пор, как он отбывал военную службу. Крювилье тревожило вторжение в Норвегию: — Что же это! Оказывается, в Осло давно уже сидели немецкие солдаты! Их заранее засылали туда. Приезжали в штатском, а в чемоданах везли мундиры… А когда высадился десант, они…

— А я вот что скажу, — перебил Манак, — газеты что-то уж очень стараются убедить нас, что немцы там первые начали. Кто же, спрашивается, в этом сомневался? Уж слишком усердствуют, даже подозрительно, — Бланшар пробормотал, что все они хороши, воры и жулики, одним миром мазаны.

— Легче на поворотах! — посоветовал Крювилье и, скорчив гримасу, покосился на низенького Томазини, который никому из них не внушал доверия: у этого молодца был странный круг чтения.

Уже стемнело, «генерала Пуалю» окутал сумрак. В сущности, в наших колымагах куда удобнее, чем у санитаров. Видал, какая там грязь? Вот только неловко в самом, можно сказать, центре города умываться у фонтана. Ладно, иди мойся! Заметь, это категорически запрещено. Что запрещено? Ночевать в санитарных машинах. Ничего, брат, всяко бывает, приходится… Партюрье и дантист сами подали пример.

Партюрье, ложась спать, даже не снял башмаков.

Бланшар устраивается на ночь. Он один в машине. Сначала проверил, все ли в порядке, — на случай, если внезапно придется выехать ночью. А ведь в самом деле хороши эти новые машины, все блестит, пригнано аккуратно. И подумать только, что здесь будут стонать раненые!.. Так… тряпка на месте, гаечный ключ тут… Бланшар поднял кожаную подушку сиденья, удостоверился, что ничего в ящике не тронуто, — вспомнил о Томазини и решил проверить. Становишься подозрительным… Ничего не поделаешь, — держись начеку. Выдвинул носилки, натянул как следует полотнище. А где будет лучше спать — внизу или наверху? Под голову вместо подушки — вещевой мешок. Носилки коротковаты, ноги торчат… и все скатываешься вбок… Не беда, бывает постель и хуже. Рауль думает о своем приятеле Праше. Жаль, что Праш остался в части с грузовиком. С ним есть о чем поговорить, с ним приятно и помолчать — он не из говорливых. Все-таки хороший товарищ. «Все-таки» означает, что у Праша имеются недостатки: во-первых, — не настоящий рабочий, во-вторых, — не парижанин и тугодум: пока-то он мозгами пораскинет, пока до сути дела доберется и поймет… Ну что ж, не все ведь одинаковы. Вот, например, Манак. Он, конечно, товарищ, коммунист. Выполнял ответственную работу в своей организации. Насчет текущих дел на него вполне можно положиться. Он отнюдь не глуп. Но тяжел на подъем… И уж очень любит жить с удобствами. Не подготовлен для нынешней обстановки. Встречаются такие. Если б его не мобилизовали и он вел бы работу в подполье, наверно, теперь бы уже немного изменился. Работа перевоспитывает людей. А сейчас, может, я и напрасно так думаю, а все-таки, по-моему, Манак трусоват.

И тут мысли путаются в голове Бланшара. Это еще не дремота, не сонные грезы. А что-то певучее и волнующее. Он как будто играет в прятки с воспоминаниями, тщетно старается убежать от них. Хочет думать о Праше, а от Праша мысль уносится в Сен-Любен, и он видит деревенский домик стариков и лужайку, где Мондине пасет козу. И ему слышится детский голосок, — малыш старается басить, как дядя: «Эй, шалая!» И вдруг над этой мирной картиной встает образ Полетты… Ей грозит смертная казнь…

Доктор Блаз возвратился от Жильсон-Кенеля довольно поздно: майор задержал его, чтобы поговорить с глазу на глаз; но сразу лечь спать не удалось — хозяева ждали его с угощением. Госпожа Депре испекла пирог, сварила кофе и даже подала к нему коньяку… — Право, боюсь, не засну. — Да что вы, доктор, бросьте. Здесь у нас кофе пьют с утра до вечера, и ничего — спят. Какой это кофе? Черная водичка…

Старик Депре принялся рассказывать, как он работал в Аррасе, какие он делал хорошие скрипки… Во всем, что он говорил, чувствовалась страстная, просто физическая привязанность к этим поющим коробкам, к цвету дерева, из которого вырезают дощечки, к их форме, к точности сборки… Он был уроженец Конде, и на склоне лет сбылась его мечта: они с женой вернулись в родной город. Да и самое уж имя Депре…

— А разве здешний народ что понимает?.. Гордятся какой-то актеркой!

Старик разгорячился, полный забавного гнева против знаменитой актрисы Клерон[500], памятник которой украшал Зеленую площадь. Подумаешь, есть чем гордиться! Во времена этой комедиантки церковь даже запрещала хоронить актеров на кладбище. А церковь знала, что делает!.. Госпожа Депре перекрестилась и сказала с укором: — Ну, что ты, Жокен! Нехорошо! Где же христианское милосердие?.. — Старики заспорили, а потом госпожа Депре сказала гостю: — У мужа, видите ли, имя такое, вот он и находит, что это несправедливо…

Блаз, хоть убей, не понимал, что она хотела этим сказать, — он, наверно, никогда не слышал о великом музыканте, которого старичок Депре, скрипичных дел мастер, считал своим предком. Много есть на свете Депре, но не все они являются потомками Жокена Депре[501], регента капеллы Людовика XII, другой знаменитости города Конде, несправедливо забытой согражданами ради актрисы Клерон… — Нет,