Прежде чем встретить хоть кого-нибудь в этой глуши, я плутала не меньше десяти минут. Но вдруг увидела, что навстречу мне идет невысокая женщина в слегка мятом посеревшем халате.

– Простите, у меня небольшая проблема. – Я подошла к женщине и скованно улыбнулась.

– Да, что случилось? – Она будто вынырнула из глубокого сна и посмотрела на меня заспанными глазами.

– Мне нужно на встречу к пациенту, а я заблудилась.

– Вам нужно идти прямо, после обойти часовню. Там увидите двухэтажное здание. В нем находится комната для свиданий.

– Спасибо большое.

Обогнув часовню, я подошла к небольшому зданию, которое считалось главным на территории. В нем работали старшие санитары, заведующий. Как и ограду, его построили из красного кирпича. У дубовых дверей гордо развевались оранжевые флаги с надписью «Бетлем». За этим небольшим зданием виднелся высокий металлический забор. Именно там, спрятанный от посторонних глаз, располагался корпус с пациентами.

Снова раздался собачий лай. Закаркали вороны. Мрачные звуки отскочили от стен зданий и побежали дальше, эхом отдаваясь на другой стороне психиатрической больницы. В этот момент я поклялась себе, что это первый и последний раз, когда я прихожу в подобное место. Ни в качестве журналиста, ни в качестве посетителя я не готова была оказаться здесь повторно. Даже запах на территории Бетлема казался удушающе пресным. Не могильный, но близкий к нему. Судя по рассказам Джона, большинство персонала больницы были нелюди, а от таких типов всегда смердит за версту. Они недалеко отошли от своих средневековых предшественников.

– Добрый день, я пришла навестить Эндрю Фаррела, – сказала я девушке-медсестре, которая сидела за стойкой регистратуры. Та подняла на меня безжизненные серые глаза и медленно кивнула, словно за каждое резкое движение администрация больницы выписывала ей штраф. Ее черные волосы, собранные в мышиный хвостик, и ярко накрашенные губы красного цвета сильно выделялись на фоне некогда белого халата (теперь он отдавал желтизной) с эмблемой психиатрической больницы на груди.

Я вздохнула и стала ждать. В это время девушка достала большую толстую тетрадь и принялась листать ее. Сначала я думала, что она ищет имя названного мной пациента, но, как оказалось чуть позже, медсестра занималась своими делами.

Но, пока девушка ковырялась в записях, а я наивно полагала, что она занимается моим вопросом, я огляделась по сторонам. Бледные стены, отсутствие стульев и столов, ненавистный запах хлорки, снующие по коридорам санитары. Здесь обитала могильная тишина.

– Да, что вы хотели? – через несколько минут спросила медсестра, повторно рассмотрев меня.

– Я пришла к Эндрю Фаррелу, – опешила я.

– Угу, – сказала девушка и принялась печатать на клавиатуре. Приподняв брови, я наблюдала за ее медленными движениями, думая, что еще чуть-чуть, и медсестра свалится на стол, забывшись глубоким сном. В этой больнице все казалось сонным и заторможенным.

Через пару минут девушка нашла в электронной картотеке Эндрю и сказала:

– Комната для свиданий на втором этаже. Скажите свои инициалы и вот тут распишитесь, – медсестра протянула тетрадь. – Вас проводят.

Девушка кивнула санитару, и он сразу подошел к нам.

– В комнату для посетителей.

– За пациентом мне сходить? – сухо спросил тот.

– Нет, Кевин приведет. Я сама позвоню в принудительный отдел.

Санитар без слов кивнул и пошел к лестнице, а следом за ним и я, как тень.

От словосочетания «принудительный отдел» сжалось сердце. Место, откуда должен прийти Эндрю Фаррел, было самым страшным в психиатрической лечебнице. Там держали убийц и насильников. Одним словом, тех, кто начал разлагаться и гнить уже при жизни. Почему в этом отделе держали актера, было большим вопросом.

Санитар молча проводил меня в комнату для посетителей и так же молча ушел. Он хлопнул железной дверью и скрылся в белоснежном коридоре, который кое-где был заляпан многовековой грязью. Но в целом больницу держали в чистоте и порядке. Пока мы поднимались на второй этаж, я не заметила ни мусора, ни плевков. И здесь все дезинфицировали сильным раствором хлора.

Я брезгливо села на белый стул, привинченный к полу. Напротив, через стол, стоял такой же. И все прикрученное: не подвинуть, не поднять. Высокие потолки создавали ощущение гигантского помещения – до них нельзя было дотянуться, даже встав на стол и взгромоздив на него табуретку, – но на деле это была простая каморка для свиданий, наподобие тех, что показывали по телевизору в сериалах про тюремных заключенных.

Вдруг железная дверь с грохотом открылась, и я увидела в проеме бледного и осунувшегося мужчину в голубой пижаме. Его поддерживал под локоть молодой санитар: Кевин, как говорилось на бейдже. Он завел Эндрю Фаррела и посадил его на стул, который стоял через стол напротив.

– Вы кто? – спросил Эндрю, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

Я искоса посмотрела на Кевина. Молодой мужчина стоял около двери и смотрел на маленькую дырку в стене, которая в комнате для свиданий выполняла роль окна. Я растерялась, не зная, стоит ли говорить при санитаре, что я журналист. И вдруг испугалась, что меня постигнет участь Джона. Напоследок экспедитор «Таймс» рассказал, что с Эндрю нужно вести себя осторожно. При любом упоминании журналистов и театра он начинал бесноваться, поэтому за годы, что Джон знал об актере, ему еще ни разу не удалось вытянуть из Эндрю ничего, кроме вопроса: «Вы кто?»

– Вы журналист? – вдруг спросил Кевин.

Услышав вопрос, я посмотрела на Эндрю. Бывший актер рассматривал потолок, закинув голову, словно его не волновало происходящее вокруг. Я неуверенно кивнула.

– Вас оставить наедине?

– А можно? – чуть дрогнувшим голосом спросила я.

– Официально нет. Но я буду за дверью, поэтому не бойтесь.

В горле застрял комок страха. Оставаться наедине с психически больным человеком мне еще не приходилось.

«Вот тебе и работа журналиста», – мелькнула мысль в голове. Я неосознанно сжала кулаки, словно пыталась раздавить панику в холодных ладонях.

Санитар ушел, а я перевела уверенный взгляд на Эндрю, напоминая себе, что это не просто психически нездоровый человек, а ключ к правде. Я обязана была вытянуть из него как можно больше информации. И не только ради работы в «Таймс». Мною двигала другая цель – понять, что не так с маленьким миром под названием «GRIM».

– Так вы тоже из прессы? – медленно спросил Эндрю, прекращая рассматривать потолок. Он растягивал слова, как резину.

Я задумалась. «Как давно он заперт здесь?» Раз попал в больницу в 1997 году в возрасте двадцати пяти лет, то получалось, что ему было сорок семь. По телу прошел озноб – мужчина провел в заточении двадцать два года. Двадцать два года его пичкали психотропными препаратами, кололи в кровь сомнительные вещества, водили на шоковые терапии, лишали жизни. Вдруг в голове прозвучал голос Джона: «Он не был больным, когда его упекли в Бетлем». А сейчас передо мной сидел нездоровый человек. Я бы навсегда хотела стереть из памяти беспомощное выражение лица, которое было у Эндрю, когда он рассматривал меня. Серые глаза еще что-то выражали – слабый проблеск былой жизни. Но было в них и нечто такое, что так и кричало: «Этот мужчина не в себе».