– Тоже? – спросила я. – В каком смысле тоже?

– Да заходила тут одна журналистка, красивая была, – Эндрю омерзительно улыбнулся, обнажая желтые зубы. – Не такая, как вы. Лучше. Спрашивала о театре.

Слово «театр» актер чуть ли не выплюнул в лицо. Его зрачки увеличились, брови поднялись вверх, а руки, прежде спокойно лежавшие на худых коленях, уперлись в край стола, демонстрируя множество ран от уколов. Эндрю всего искололи. На нем не было живого места, кроме бледного лица.

«Неужели кто-то еще пишет о «GRIM», – подумала я в панике.

– Мое имя Сара Гринвуд, – представилась я осторожно.

Эндрю молчал. Он внимательно смотрел на меня и размышлял. Резкая перемена в его лице насторожила. Буквально за секунду безжизненность сменилась сильной заинтересованностью. И все же передо мной сидел больной человек. Об этом невозможно было забыть – синяя пижама, израненные неаккуратными уколами руки, клочки волос на голове вместо густой шевелюры. И запах, который проникал внутрь и оседал в легких подобно металлическому балласту, говорил о болезни. И не только душевной, но и физической.

– Не, все-таки вы лучше той, первой, – вдруг сказал Эндрю.

– Если я лучше, вы расскажете мне про себя? – осторожно спросила я, боясь спугнуть его. В этот момент он напоминал лесную белку, которая с опаской потянулась за орешками.

– Не знаю, – холодно сказал он и сложил руки на груди. – Что вы мне за это дадите? Я не привык рассказывать истории за просто так.

– А что вы хотите?

– Не знаю.

И снова тишина. Эндрю смотрел на меня, но ничего не говорил. Потом он тяжело вздохнул, почесал нос и снова сложил руки на столе в замок – точно так же, как это сделал Том во время нашей встречи в кафе. Простой жест, который за день повторяют миллиарды людей на всей планете, вызвал странную и даже болезненную ассоциацию с Хартом. Я вдруг представила, как буду сидеть в этой же самой комнате через двадцать лет перед Томом и сожалеть. Но о чем?

«Господи, Сара! О чем ты только думаешь».

Эндрю ухмыльнулся так, будто прочитал мои мысли. Я сделала вид, что не заметила этого, хотя внутри все со скрипом сжалось.

– Ладно, ничего не надо, – сказал Эндрю после молчания и, сев нога на ногу, снова с любопытством посмотрел на меня. Его липкий взгляд оставлял на моих щеках противные отпечатки. – Вы хотели узнать, кто я такой и как здесь оказался? Так вот. Это дело его рук, понимаете? Это он меня сюда спрятал, потому что я нарушил самое главное правило – не рассказывать никому, чем мы занимаемся. Но что мне оставалось делать? Он убил ее! Убил!

Эндрю закричал, а я вжалась в стул, косо глянув на дверь. Я думала: вот-вот вбежит Кевин и уведет от меня Эндрю. Но этого не произошло. Дверь осталась закрытой. Никто не появился.

– Он убил ее, мою Марину, – перешел на шепот Эндрю, глядя прямо перед собой – на руки, безжизненно лежавшие на столе.

– Кто убил ее?

– Он.

– У него есть имя?

– Есть. И несколько. Он меняется, но вокруг него все остается прежним… Марина… Марина… он убил Марину, – Эндрю начал бредить.

Я облизнула губы. Остатки хлорки в воздухе будто бы въелись в меня – кожа была кисловатой.

– Вы знаете Джона Райли?

– Джона? О, знаю! Как же я устал от него! Он стареет, но все равно приходит сюда и пытается вытащить из меня информацию, но он не понимает! Это не его война, не его!

– А мне вы расскажите про театр?

– Не знаю.

И снова здравствуйте.

– Эндрю, пожалуйста, – взмолилась я, стараясь не думать, что трачу время напрасно. – Расскажите, что произошло в 1997 году. Почему вы здесь? Что не так с театром?

– Он спрятал меня сюда, потому что я рассказал все… рассказал, что это он убил мою Марину. Она работала журналистом в Москве… А когда узнала, что в Россию приезжает театр «GRIM», решила написать про нас большой материал. Она… моя Марина… решила взять у меня интервью. Мы отлично поговорили… я и Марина… это был вечер, весна, огни Москвы… в конце интервью мы обнялись, и я понял, что, кажется, влюбился в ее ямочки на щеках, пухлые губы, родинку у правого глаза и сами глаза цвета лесной поляны… такая легкая, хрупкая… моя Марина…

Эндрю прижал ладони к лицу и завыл. Он не плакал, а просто выл, как степной волк, оставшийся без своей волчицы. Потом мужчина слегка повернул голову набок, и я увидела на его шее с левой стороны большой, грязный лейкопластырь. Я поежилась – перед глазами вдруг, как галлюцинация, промелькнули две театральные маски, пылающие в страшном огне. Что было вместо них на шее Эндрю?

– Я виноват в ее смерти… я отговаривал Марину, говорил ей не ходить к нему, а она пошла. Это я… это все я…

Сара, – вдруг назвал меня по имени старый актер, – вы же поверите, если я расскажу вам, как все было? Мне никто не верит… никто… они думают, что я больной, но это не так. Это не так, Сара!

Когда Эндрю говорил, что он не больной, складывалось другое впечатление – передо мной сидел психически нездоровый человек. Но внутренний голос подсказывал: он не всегда был таким. Точнее, стал больным в этих стенах. Джон Райли не врал, когда говорил, что до больницы актер был вменяемым, простым парнем, который по неосторожности влюбился в русскую девушку во время театральных гастролей.

В тот день я мало что узнала от Эндрю. С ним было сложно разговаривать. Он то говорил серьезно, то кричал, то начинал бредить или впадать в истерику. Не знаю, как я вытерпела все это, но, выйдя с территории психиатрической больницы, я долго не могла избавиться от атмосферы, которая обитала в стенах этого мертвого места.

Но я получила полезную информацию. Во время разговора с Эндрю она представлялась абсурдом, однако позже, через пару недель, стала фонарем в темном лабиринте чужих душ.

– 1963 год, – стальным голосом сказал мужчина, глядя на меня, как на человека, которому предстоит решить судьбу нации. – Великое ограбление поезда. Он был среди них. Он украл деньги и поплатился за это. Все началось тогда – в 1963 году, в графстве Букингемшир. Там все началось. Там.

– Вы ведь говорите о художественном руководителе? Может, назовете его имя? Хотя бы то, которое помните? Сейчас он называет себя Редом, но это просто прозвище, так? – осторожно спросила я.

– Да, зовут его не Ред.

Слова Эндрю давали только обрывки информации. Я никак не могла сложить все в единую картину, как и во время разговора с Джоном. Только куски. Всего лишь куски…

Эндрю молчал. Он смотрел на меня, не моргая, как замороженное существо. Как айсберг посреди океана.

– Хорошо, – я вздохнула. – Но почему он убивает журналистов? Какой в этом смысл?

– Ненависть, месть. Он мстит вам. Мстит за ложь, которую вы сеете по миру.