– Читала…

– Откуда она у тебя?

– Тринадцать лет назад перед самой смертью мне передал отец. Назвал адрес, попросил, чтобы я разыскала тебя. А я забыла… Я была в шоке, понимаешь? И только недавно нашла среди других бумаг… Пришлось вскрыть, чтобы понять ее содержание…

Олеська колотилась, будто стояла на электрическом кабеле.

– Не бойся, – взял ее за плечи Баилов, – я тебя не трону. Я вообще еще никого не убивал. Пока…

Глава 24

Любовь

Надо ли рассказывать, что было потом. Когда Олеська давала показания в милицейском кабинете, она подробно описывала последний год их отношений. Но первый…

Мммм… каким же счастливым был первый… Раф работал таксистом, занимался извозом в городе, и у него всегда имелись деньги. Золотые сережки, бирюзовые бусы, шоколадные наборы, пластинки пахучих иностранных жвачек – учительница младших классов чувствовала себя девушкой посольского работника.

Баилов заезжал за ней после уроков на такси, и школа была обеспечена темами для обсуждения на ближайшие дни, четверти, полугодия. Вечерами Раф увозил ее в город. На бешеной скорости они неслись по совершенно темной, неосвещенной дороге, Олеська высовывала из окна руку, и часики, браслеты крутились на ней от ветра, который упирался в ладонь плотным, живым существом, прорывался между пальцев и хлестал по щекам, если она склоняла голову к спущенному стеклу. Раф разгонялся, а потом резко останавливался, визжа тормозами, и Олеська тоже визжала им в унисон. Таксист хохотал, сгребал ее с сиденья, целовал жгучими губами, путался в белых распущенных волосах, а потом вскакивал как ненормальный, вытаскивал свою ундину из машины и на каких-то пахучих лужайках вдоль дороги мял ее в свое удовольствие, воя и рыча, как Бес.

Она не сопротивлялась – страсть была взаимной, всепоглощающей, от земли до небес и обратно. Потом они снова, распухшие от счастья, наполненные до краев друг другом, еле умещались в авто и летели до города. Черная дорога вспыхивала сначала редкими фонарями, потом цепочками лампочек, затем разливалась многоцветьем городской иллюминации и, наконец, горела огнями на главной улице вдоль набережной. Раф со свистом рвал тормоза возле кафе, сажал Олеську за лучший, заказанный с утра столик, и они большими ложками глотали мороженое – по десять огромных шариков каждый, чтобы остудить, охладить, потушить пылающие ссадины любви, такие горячие, такие липкие, такие незабываемые…

Раф нравился всем, кроме Батутовны. Она видела в нем своего Оболенского. Она видела эти крючочки, тонкие, как колючки репейника, за которые в свою молодость зацепилась Пелагеюшка, разорвав в клочья капроновые чулки, сердце и, в общем-то, всю свою жизнь. И еще она видел Беса. Того самого, что жил в ее бурятском принце. Она узнала его лицо, отвратительную рожу с ухмылкой и надменным взглядом. Прямо увидела эту харю сквозь узкие щелки глаз таксиста, в черных, зеркальных зрачках.

– Олесюшка, не пара он тебе. Отцепись от него. Погубит, вот увидишь… – причитала всякий раз Батутовна, видя дочь счастливой.

А уж обсуждение деталей Олеськиных встреч в учительской, тщательное перемывание каждой бусинки в ее дорогом ожерелье ввергали Пелагею Потаповну в жуткую депрессию.

Беды не миновать. Батутовна знала это, но ничего не могла поделать.

Как ни странно, имея свободную квартиру – мать умерла более десяти лет назад, – Раф не приглашал Олесю домой. Бронированная дверь хранила за собой какую-то тайну. Что было неприятно, нелогично, необъяснимо, но, будучи влюбленной, Олеся спрятала эту реальную дверь за не менее крепкие врата внутри своего сознания.

Врата запирали все, что она не хотела принимать, что не укладывалось в понятную картину мира. Там был уже целый склад подобных вещей, людей, событий, поступков: убитый мамой любимый отец, предательство подруг, грязные приставания директора школы, невозвращенные коллегами долги, записка с просьбой замочить какого-то Красавцева и много всякой шелухи, о которой мучительно вспоминать. Ну еще и эта железная дверь до кучи. Подумаешь, одной дверью больше, одной меньше.

Матери своей Олеська, конечно, ничего не рассказывала – ни о том, что ночуют они у друзей или в стогах сена, если лето; ни о записке, ни о Рафовых обещаниях. А обещал он свозить ее к морю, в Сочи. На целый месяц. В лучший санаторий. Олеська была не против, но не понимала, где возлюбленный найдет деньги. Все-таки это много дороже, чем легенькие золотые сережки.

– Не тужи, – отвечал он, сверкая бесовскими зрачками, – я заработаю. Я знаю, что делать.

Мало-помалу время шло, мерещилась зима, из-за отсутствия площадки для любви, а проще говоря, квартиры, встречаться стало все сложнее, чувства стали угасать. Раф кормил ее мороженым и мечтами о Сочи, но Олеська начала подмерзать. Очевидно, что десерта не хватало. Нужны были основательные горячие блюда. Она чаще стала строить обиженное личико и говорить дерзкие слова. Баилов терпел, утешал, дарил бусики. Но все это уже не работало. Тогда в разгар очередной истерики он дал ей пощечину. Было это на главной площади Оболтово, возле памятника Ленину, перед зданием администрации. Олеська отлетела, как теннисный мяч, поддетый ракеткой. Метров на пять. Она знала, что Раф сильный, крайне сильный. Но в эту минуту ее ударил не Раф. Это был кто-то намного более хищный, могучий, злой, не имеющий человеческого облика.

Олеська вспомнила слова матери, и ужас затмил боль от затрещины. Она была слабее мамы, она не смогла бы метнуть нож в Рафа Баилова.

Тот подошел, подал ей руку. Олеся хотела его оттолкнуть, но страх не позволил. Она протянула ладошку, и Бес рывком поставил ее на ноги. Ундина отвернулась. Он притянул к себе, обнял и прошептал прямо в ухо:

– Вот видишь, что бывает с девочками, которые капризничают…

Этот случай вместе с запиской и кованой дверью попал в ту же темную комнату, под тот же тяжелый замок, который в мозгу блокировал все Олесины «непонятки». Она не стала разбираться, кто прав, кто виноват, просто кинула все на заброшенный чердак своего сознания.

Отношения наладились, зима худо-бедно прошла, весна припудрила синяки и отеки на людских лицах, подкрасила губки измученной земле тюльпанами и бордовыми пионами.

Как-то вечером Раф подъехал на своем такси к школе, вышел, открыл дверь перед Олеськой, церемонно посадил ее на переднее сиденье.

– Странный запах, – покривила носом Олеська.

– Все для тебя, – Раф сделал широкий жест, обращая внимание на внутреннее убранство салона.

Олеська ахнула. Задние сиденья, коврики, передняя панель, коробка передач желтой в шашечку «Волги» были усыпаны лепестками роз. Густо, в несколько слоев.

– О боже! – прошептала Олеська.

– И это для тебя! – Раф веером разложил на ее коленях красные банкноты. – Здесь Сочи. И Гагры. И Крым. Все, что ты захочешь.

– Но ведь море еще холодное…

– А мы нагреем его своей любовью, – целовал ее волосы Баилов. – Поедем прямо сейчас, проведем там целое лето.

Олеську вдруг затошнило. Лепестки роз пахли упоительно, но сквозь них