целует. Отрывается от нее, чтобы сказать, как ему нравится целовать ее, и целует опять. Говорит, что мог бы целовать ее всю ночь, если бы она позволила. Говорит, что хотел поцеловать ее с той минуты, когда увидел ее на первом занятии.

– Я помню, что на тебе было красное платье в белый цветочек, спереди оно было на пуговицах, и мне хотелось эти пуговицы расстегнуть. Еще на тебе были огромные серьги-полумесяцы. Видишь, я тоже исповедуюсь, – говорит он, едва отрывая свой рот от ее. Он целует ее шею, мочку уха, ложбинку под ушной раковиной. Она сдерживает стон удовольствия, опасаясь эха.

Мне хотелось эти пуговицы расстегнуть.

Он помнит платье.

Но между поцелуями она ему говорит, что на ночь остаться он не может. Да, она послала ему песню, но… еще не время. Она не готова к тому, что произойдет, если он окажется с ней в постели. Придется подождать.

Как долго? Она не знает.

И хотя местами прорезается резкость, которую раньше она набрасывала на него мокрым сачком, теперь она немного расслабляется и рядом с ним ей становится спокойнее, клонит в сон. Похожее чувство у нее было, когда она кормила детей грудью – ее организм вырабатывал успокаивающие гормоны окситоцина и пролактина, смягчая ее острые углы, даже когда она смягчать их не хотела.

Нет больше кружева под шерстью. Когда она с Лу, это кружева под гладким, ускользающим атласом.

– C’est moi qui décide, – тихо говорит она. Решать мне.

– Безусловно, – говорит он, целуя ее в губы, и ставит ногу между ее ног, отчего ей немедленно хочется передумать. Она смотрит на невесомые, как дымка, облака, а он целует другое ее ухо, мягко прикусывая его зубами. Sous le ciel de Paris[62]. Она думает о Киллиане и о том, не зашла ли уж слишком далеко для того, чтобы повернуть назад.

– Идем, идем пройдемся, – говорит она, запыхавшись, и выскальзывает из-под опирающейся о камень руки Лу. Поправив пояс плаща, она поднимается по ступеням и останавливается под уличным фонарем. Оглядывается через плечо на него и манит пальцем, чтобы он следовал за ней.

Они садятся и наблюдают за рекой, за рябью света на воде. Вечер такой же удивительный, прекрасный и безмятежный, как и предыдущий. Она рассказывает ему про уроки танго, которые хотела брать летом, увидев, что занятия проходят прямо у воды. Она сидела и смотрела на них на закате, на счастливые пары, молодые и пожилые. Может, на будущий год. Винсент опять кладет голову на плечо Лу, он рассказывает ей, каким хулиганом был в начальной школе, как его однажды отправили в кабинет директора за то, что поймал на перемене лягушку и посадил ее в чашку, стоявшую на столе у учителя. Она замечает, что если бы он убил лягушку и добавил шоколада, то было бы похоже на произведение Роальда Даля.

– Это было в Лондоне? – интересуется она.

– Ouais. В Примроуз-хилл, – поясняет он.

– А, значит, ты всегда был, так сказать, негодником… теперь понятно.

– На этот счет не переживай. Негодники нравятся всем женщинам, – говорит он, и она в шутку царапает ему руку. Он потирает это место, притворяясь, что больно. Называет ее une tigresse и берет ее ладонь в свои, согревая.

Некоторое время они молчат, и он просит еще рассказать про Колма и Олив, что она и делает, изо всех сил стараясь не находить связей там, где их быть не должно. Да, Лу и Колм одного возраста и примерно одного роста, ну и что?

Когда Колм и Тео приезжали в сентябре в Париж, то пересеклись на те несколько дней, когда у нее был день рождения. И в момент, когда сын и брат стояли рядом, она была готова поклясться, что Колм вырос, хотя он говорил, что его рост не менялся с четырнадцати лет.

Они петляют по дороге обратно, в первый округ, и снова оказываются перед ее зданием. У входа Лу целует ее. Оказавшись на тротуаре, он наклоняется и делает стойку на руках.

– Au revoir. Спасибо за поцелуи, спасибо за ужин, – говорит он, уже встав на ноги и тяжело дыша. Он прикладывает обе руки к сердцу и пятится. – Ты меня просто сломишь, но я стерплю.

– Я… – Неожиданно ее переполняет грусть.

Все из-за слова «сломишь». Мысли переключаются, она вспоминает, что ощущала, впервые читая книгу Киллиана. Иногда, все это осмысливая заново, она на большой скорости проходит полный круговорот эмоций. Сломлена. Сломить. Она вспоминает книгу в ярко-розовой обложке на полке у Авроры в спальне – «Сломленная» Симоны де Бовуар.

Во французском языке есть еще одно слово со значением «сломить», «уничтожить» – détruire, оно похоже на английское destroy и его легче запомнить.

«Уничтожение» по-французски destruction.

Помимо слова loup (Лу), у нее есть и другие любимые французские слова: quelquefois (иногда), pamplemousse (грейпфрут) и bisou (поцелуй).

Теперь есть и самое нелюбимое: détruire.

Не в силах сдвинуться с места и не находя слов, она, как в полусне, смотрит, как удаляется Лу.

– Ничего не скажешь и ничем не поможешь. Поверь мне, это хорошо. Очень хорошо. Une très bonne chose! – подпрыгнув, Лу почти выкрикивает французскую часть.

11

О том, что отец болен, Киану сообщила мама.

– Рак в поджелудочной железе и распространяется дальше, – сказала она, прикурив и не отрывая глаз от океана. Она сидела на веранде за стеклянным столом, и Киан понял, что мама плакала, хотя и пыталась это скрыть.

В первый же день, вернувшись домой после окончания первого курса, он вошел в дом и понял, что что-то не так. Было как-то слишком чисто, его окружил безупречный порядок. В неподвижном воздухе ни дуновения. На подъездной дорожке стояла папина машина, но Джека нигде не было. Киан бродил по дому, зовя родителей, но ему не отвечали. Маму он нашел на веранде: она пила чай и терла глаза.

– Он просил не говорить тебе, пока ты был в отъезде, в университете, чтобы ты не переживал понапрасну. К тому же сделать действительно ничего нельзя, ведь он отказывается от дальнейшего лечения, – сказала мама и шмыгнула носом. Она придвинула Киану пачку сигарет, и он, присев за стол, взял одну и закурил. Раньше они с мамой никогда не курили вместе. Киан курил только на вечеринках, когда выпивал. Вот что ему было нужно: что-то пить, что-то делать. Не говоря ни слова, он поднялся из-за стола и достал из холодного нутра холодильника бутылку газировки с кофеином. На