земли. В этот момент мандрагора испускает ужасный крик (по другим — плачет, как ребенок), и собака падает мертвой на землю, ибо всякое живое существо, будь то человек или животное, уха которого коснется крик мандрагоры, должно умереть на месте. А потому корнекопатель должен предварительно заткнуть себе уши воском или трубить в большой рог, чтобы заглушить крик волшебного растения. Но раз мандрагора вырвана, ее можно спокойно взять в руки и унести с собой.

Мужская Мандрагора; из книги «Ortus Sanitatis»

Женская Мандрагора; из книги «Ortus Sanitatis»

Рис. 64. Бриофиллум

Гёте же популяризировал другое растение семейства толстянковых — Bryophyllum calycinum, которое тоже, благодаря его стараниям и легкости размножения, стало хорошо известным комнатным цветком. В тропической Азии это, вообще-то, сорняк, а поэт восхитился его способностью на краях старых зазубренных листьев развивать маленькие новые растеньица. «Это неутомимое прорастание и обновление, этот вечный рост живущего — образ и подобие Того, о Ком мы не можем составить себе представления», — писал он возвышенным слогом в сопроводительной инструкции, посылая отросточки своей возлюбленной и призывая ее неустанно заботиться об этом чуде природы. Марианна фон Виллемер несколько раз это чудо загубила, несмотря на подробные рифмованные наставления по уходу, поэтому Гёте высылал ей снова и снова посылки, каждый раз вкладывая в них замечательные стихи. «Как из одного листа прорастает бесчисленное количество зародышей жизни, да будет для тебя одна любовь источником тысячи радостей».

А. Кернер фон Марилаун. Жизнь растений. Т. 2: История растений. Глава «Растение как вдохновитель художника».

На Востоке язык цветов зиждется на совершенно иных основаниях. Он основывается там исключительно на названиях цветов, оставшихся на Востоке с незапамятных времен без изменения. Если кому-нибудь посылают цветок, то получивший его должен подыскивать к названию цветка рифму и выбирать из соответствующих слов то, которое мог иметь в виду отправитель. Таким образом, этот способ передачи своих мыслей близок к загадке, а восточные люди очень склонны к ним. У нас такого рода объяснение загадками было бы немыслимо уже по одному тому, что в наших языках слова не обладают свойством так легко рифмоваться, как в восточных. Гёте сделал было попытку подражать восточному рифмованному языку цветов, но из этого ничего не вышло.

Никаких русских легенд об этом чуде метаморфоза, сорном растении семейства толстянковых, что у многих стоит на подоконнике под псевдонимом «каланхоэ» и простодушно используется при детском насморке, — от его сока хорошо чихается, — слышать не приходилось.

Можно продолжить наши игры и проверить подо-печных поэтов в соответствии с датой их рождения по цветочному гороскопу. Тогда окажется, что Баль-монт — Маргаритка, Лохвицкая — Одуванчик, Блок — гордый Эдельвейс, а Бунин — Сирень (последние две номинации еще как-то в голове укладываются). Но зато Тэффи с Северяниным вовсе — Портулаки. Зато Брюсов — Лотос: «В наших краях Лотос скорее экзотика. Благодаря неординарности мышления Лотосу многое сходит с рук. Но не надо злоупотреблять этим». А кто же тогда Орхидея? Борис Пастернак, как ни странно. «Люди этого знака отличаются загадочностью. Постоянные сомнения приводят к конфликтам с окружающими и трениям с начальством. Но терпение и труд все перетрут». Простите, глубокоуважаемый читатель, больше не буду.

А примета, в сущности, одна: если на подоконнике живут цветы — это к счастью.

Глава пятнадцатая. Герань настоящая

Цветы на окне — к счастью. И счастье это совсем простое, человеческое, слишком человеческое. Поэт, осмелившийся вслух произнести что-нибудь подобное, рискует многим. Во всяком случае, он должен сразу отказаться от роли трагического героя, пророка, гения. Сказать это может художник либо совершенно бесстрашный, либо легкомысленный.

Петр Петрович Потемкин — фигура почти анекдотическая в богемных кругах предреволюционного Петербурга. Например, оказался вдруг замешанным в скандальную историю «кошкодавов», с упоением раздуваемую прессой (золотая молодежь развлекалась, привязывая кошку к роялю и аккомпанируя ее воплям, — во всяком случае, так излагали свою версию веселящиеся писаки). Бульварные журналисты во все времена сочиняли лю-бые нелепицы, и разобраться в происходившем 90 лет назад трудно. Да и желания нет, по правде говоря. Если подтвердилось бы, что Потемкин как-то обидел кошку, — заменила бы его на «чувствительную» писательницу Лидию Чарскую, в стихах которой цветочков больше чем достаточно.

Но не верится, что Петр Потемкин был способен на жестокость. Вот на глупость — сколько угодно, еще как способен! Те сюжеты, которые описывает в своих воспоминаниях А. Ремизов, повторить не решаюсь. В дамском романе, на что претендует жанр данного сочинения, слов таких нет — даже букв таких нет. В общем, когда Блоку понадобилось обидеть друга детских игр Сергея Соловьева (кстати сказать, автора сборника стихов «Цветы и ладан»), с которым рассорился, он сравнил его в рецензии с Петром Потемкиным. Сереже Соловьеву, конечно, было очень больно.

Потемкин был при жизни сюжетообразующим персонажем — после смерти превратился в персонаж мифопорождающий. Однажды пошутил, что и поэтом-то стал совершенно случайно, по рассеянности, — так и повторяют до сих пор биографы эту сказку. Собеседником его оказался человек, начисто лишенный чувства юмора, и он-то торжественно донес до потомков ценный факт биографии Петра Потемкина. Фактов сохранилось не так много, так что мне ничего не остается, как пересказать ту же самую историю.

Мол, ходил студент-филолог Петр Потемкин в гости к студенту-математику Владимиру Пясту играть в шах-маты. А тот, как нарочно, очень увлекался модернистской литературой, и везде у него были раскиданы книжки стихов. Думал между ходами Владимир Пяст долго, так что его партнер по игре успел прочитать всего Блока, Бальмонта, Вяч. Иванова. Очень над ними потешался, уверяя, что это стихи сумасшедших. Потеряв бдительность, сошел с ума и сам. Стал писать стихи — стихи странные. Похоже на Блока, но какой-то не такой этот «Блок», какой-то скособоченный. Вместо Незнакомки — манекен, вместо полета к небесам — сальто с поворотом… и в лужу.

Там каждый вечер, с тем же взглядом,

Сулящим мне одну любовь,

Она стоит с помадой рядом,

Слегка подняв тугую бровь…

Пародия? Тогда пародией называли совсем другое, простое и веселое, а это и не понятно, и не смешно… Ну и не страшно, конечно, но как-то не по себе. Одним словом, странные стихи. (Действительно — странные. Ищу в оглавлении антологии, куда их сама когда-то включила, и обнаруживаю, что «Парикмахерская кукла»