Закономерно также, что, в отличие от «детей булыжных мостовых», писатели-почвенники, «деревенщики», реалисты из провинциалов оказались нечувствительны к тому, что имитирует лес и луг в тесноте городского жилища. Для них цветы — это «и цветы, и шмели, и трава, и колосья», а не жалкие пленники в плошках.

Полевые цветы

В блеске огней, за зеркальными стеклами,

Пышно цветут дорогие цветы,

Нежны и сладки их тонкие запахи,

Листья и стебли полны красоты.

Их возрастили в теплицах заботливо,

Их привезли из-за синих морей;

Их не пугают метели холодные,

Бурные грозы и свежесть ночей…

Есть на полях моей родины скромные

Сестры и братья заморских цветов:

Их возрастила весна благовонная

В зелени майской лесов и лугов.

Видят они не теплицы зеркальные,

А небосклона простор голубой,

Видят они не огни, а таинственный

Вечных созвездий узор золотой.

Веет от них красотою стыдливою,

Сердцу и взору родные они

И говорят про давно позабытые

Светлые дни.

Нет, конечно, традиционная поэзия Ивана Бунина заплатила дань не только полевым цветам, но и розам, и розам Шираза, и мимозам, и олеандру, и дикому лавру. Но, скажем, даже герань имеет честь быть упомянутой в сонете только в том случае, если она растет на воле, а не на окне у Феклы. И прозаической Феклой, и ее утехами Бунин был сыт по горло. Но и какие-либо излишества, красивости в стихах тоже не поощрялись: выдумать можно что угодно, а ты вот попробуй подметь соколи-ным глазом в самой жизни то, что до тебя никто не описывал, и без всяких там словесных кунштюков.

Декадентов тогда не любили многие. Но, в отличие от этих многих, Бунин не любил декадентов на редкость последовательно и методично и мнения своего не изменял. Считал их шарлатанами и отзывался о них самым презрительным тоном, резких слов не стесняясь; они платили ему взаимностью, но были более сдержанны в выражениях.

В. Брюсов снисходительно замечал: «Бунин понял особенности своего дарования, его ограниченность и, как кажется, предпочитает быть господином у себя, чем терпеть неудачи в чужих областях». А Бунин отказывался признавать не только автономию «чужих областей», но даже само их существование: отступление от реализма считал ересью. Писатель-«знаньевец» твердо знал: нельзя со своего шестка прыгнуть прямо под облака.

Вообще дистанция, отделяющая каждого поэта от земли, меняется в самых разных пределах, поэтому определить свою собственную — задача не из легких. Воспаришь слишком высоко — начнешь задыхаться в разреженном воздухе, как Петр Потемкин, спустишься чересчур низко — рискуешь вообще с земли не подняться. Вернее всех понимала это Зинаида Гиппиус: «что-нибудь в моем духе — на пол-аршина от земли». Вот потому ее жизнь есть редкий пример органичного таланта, полностью воплощенного в творчестве.

С Буниным было сложнее. Он сам себе в стихах назначил предел в полтора вершка и именно на такой высоте чаще всего и парил. Крохотный зазор со стороны вообще не был заметен, потому казалось, что поэт ступает по земле как по водам.

Бедуин

За Мертвым морем — пепельные грани

Чуть видных гор. Полдневный час, обед.

Он выкупал кобылу в Иордане

И сел курить. Песок как медь нагрет.

За Мертвым морем, в солнечном тумане,

Течет мираж. В долине — зной и свет,

Воркует дикий голубь. На герани,

На олеандрах — вешний алый цвет.

И он дремотно ноет, воспевая

Зной, олеандр, герань и тамарикс.

Сидит, как ястреб. Пегая абая

Сползает с плеч… Поэт, разбойник, гикс.

Вон закурил — и рад, что с тонким дымом

Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.

Особенно отрадно, что «поэт, разбойник, гикс» близок по своим эстетическим воззрениям самому Бунину: бедуин гораздо роднее ему, чем, скажем, Брюсов. Он ничего не выдумывает, но внимательно наблюдает и точно отображает саму окружающую его реальность. В частности, упоминает дикорастущий кустарник герань, что на территории Средней России и в северной ее части культивируется исключительно в виде комнатного растения. Если символисты смотрели на все «с точки зрения вечности», то Иван Бунин и на саму вечность мог взглянуть с точки зрения трезвого человека — обедневшего орловского помещика. Ко всяческим формальным новшествам в литературе относился с недоверием — видимо, с самого начала разгадал истоки модернистских течений.

Лимонное зерно

В сырой избушке шорника Лукьяна

Старуха-бабка в донышке стакана

Растила золотистое зерно.

Да, видно, нам не ко двору оно.

Лукьян нетрезв, старуха как ребенок,

И вот однажды пестренький цыпленок,

Пища, залез на лавку, на хомут,

Немножко изловчился — и капут.

Декадентство Бунин считал таким заморским фруктом, что к родным осинам не привить. Если бы он умел формулировать так же остро и парадоксально, как его младший современник Владимир Набоков (поклонник поэзии Бунина), то он сам бы категорично написал: «Пальмы вообще уместны лишь в миражах». И вот здесь следует сказать нечто важное, о чем еще в этой книге речь не шла.

Экзотические растения попадали в стихи русских поэтов порой тем же путем, каким приходили новинки в оранжереи российских садовников, — выписывались из-за границы. «Поставщиками» тропических дикови-нок были французы — Леконт де Лиль, Эредиа, Маллар-ме. В изобилии разводились парижскими поэтами орхидеи — хватало и на экспорт.

Стихотворные букеты отечественного изготовления порой не отличались безукоризненным вкусом, напоминали простодушные пуки, составленные из полевых сорняков вперемежку с ворованными розами из господского сада.

Макс Гесдерфер. Комнатное садоводство.

Aloe (алоэ, или сабур) принадлежит к семейству лилейных. Их следует отнести к числу наиболее беспритязательных и красивых комнатных растений; они встречаются преимущественно у любителей средней руки, а в Германии часто попадаются у деревенских жителей, считающих — не знаю, справедливо или нет, — горький сок листьев некоторых видов целеб-ным средством против глазной болезни у кур. Между прочим, этот сок находит разнообразное применение и в медицине.

Одним из первых на русском рынке колониальных товаров появился испанский парижанин Жозе Мария де Эредиа с единственным своим сборником «Трофеи». В России сонеты Эредиа принялись взапуски перево-дить и перепевать.

Врачебное