— То есть он сначала оглушил или убил Лилию Коломеецпрофессиональным ударом, но не был удовлетворен и восемнадцать раз пырнул тело?— медленно, еле слышно произнесла Евгения Михайловна после долгой паузы.

— Именно так. Причем использовал для этого какой-тоособенный нож, с узким ромбовидным лезвием. Орудие убийства пока не обнаружено.

Принесли кофе. Опять повисло молчание. Евгения Михайловнадолго, бесшумно размешивала сахар в чашечке.

— Илья Никитич, вам не кажется, что в этом убийстве естьнечто ритуальное?

— Да, я тоже об этом думал. Такое количество ударов могнанести сумасшедший маньяк либо представитель какой-нибудь секты, что в общемодно и то же. Но сумасшедший вряд ли сумел бы так успешно убедить Люсю взятьвину на себя. А если это был ритуал, то при чем здесь ограбление? Он аккуратнообчистил квартиру, мы не нашли ни копейки денег, никаких украшений. Но самоеинтересное, что он взял сундук с рукоделием и рылся в клубках, сидя на лавочкево дворе, неподалеку от дома. На него наткнулась бомжиха, перепугалась досмерти. На нем была маска черта.

— Простите, что? — переспросила Евгения Михайловна, нервноусмехнувшись.

— Ну, знаете, есть такие маски-страшилки. Вампиры, мертвецы,ведьмы, черти. Я не поленился, специально нашел магазин, называется «Хеллоуин»,и даже купил… — Илья Никитич открыл свой здоровенный старомодный портфель,порылся в нем, извлек нечто черно-красное в прозрачном мешочке, развернул,повертел в руках и вдруг быстро натянул себе на голову.

Евгения Михайловна охнула и всплеснула руками. Вместомилого, уютного, бело-розового Бородина перед ней сидело черное чудище скрасными рожками. Официант, который как раз принес счет, хрипло закашлялся,затоптался у стола, наконец, прочистив горло, громко произнес:

— Ничего себе, предупреждать надо, вроде бы нормальные люди,а туда же!

— Куда — туда же? — живо спросил Бородин. — Вы что, виделинечто подобное? — Когда он говорил, огненный ободок маски двигался вместе с егогубами, зрелище получалось еще более жуткое.

— Нет, подобного не видел. Молодое хулиганье развлекается,нацепляет на себя всякое железо, черепа, но чтобы приличные взрослые люди…Извините.

— Это вы нас извините. — Евгения Михайловна засмеялась, нокак-то слишком нервно.

— Да ладно, — официант махнул рукой, — может, еще кофе?

— Спасибо, не надо, — сказал Бородин. Кровавый рот маскирастянулся в вежливой улыбке.

— Илья Никитич, снимите, пожалуйста! — простонала ЕвгенияМихайловна. — Ужас какой!

Бородин принялся торопливо стягивать маску за рога, этооказалось сложней, чем надевать. Плотный эластик как будто приклеился к коже.Горловина обтягивала шею, как широкая удавка, Илья Никитич долго, мучительновозился, тяжело сопел, но продолжал размышлять вслух. Сквозь черную ткань голосего звучал глухо и сдавленно:

— Не понимаю, как можно добровольно напялить на себя такое,да еще летом, в жару. Пусть ночь, но все равно ведь душно. Черт, никак неслезает… Возможно, он сделал это просто для маскировки. В пустом ночном дворе,при ярком свете, лунном и фонарном, ворошил клубки и, чтобы не убегать сразу,если кто-то появится, напялил эту дрянь. Нет, он совершенно больной. Интересно,он искал какую-то конкретную вещь? И откуда он знал, что искать надо именно вклубках? Нашел или нет?

— Илья Никитич, вам помочь? — забеспокоилась Руденко, —может, там есть застежка сзади, на затылке?

— Нет, ну я же как-то умудрился натянуть эту дрянь! Уф… Все.Как хорошо жить на свете! — Бородин наконец справился, и перед ЕвгениейМихайловной предстала его раскрасневшаяся круглая физиономия с лохматыми седымибачками и сверкающими, смущенными голубыми глазами. — Простите, это было глупо.Сам не знаю, зачем я это сделал. Как будто побывал в шкуре сумасшедшегоублюдка, и самое обидное, что все равно ничего про него не понял.

— Зато сейчас так приятно смотреть на ваше лицо. — ЕвгенияМихайловна взяла маску в руки, несколько секунд молча ее разглядывала. — Азнаете, он обожает боевики и ужастики. Там очень часто убийцы действуют вмасках. Впрочем, это нам ничего не дает. Если только… — она опять закурила, —мне кажется, стоит показать маску Люсе и проследить за ее реакцией.

Да, конечно, — Илья Никитич быстрым жестом пригладил своивстрепанные бачки, — можно попробовать. Но что нам с вами даст эта ее реакция?Допустим, она закричит, заплачет, у нее случится очередной психический шок, ичто? Она ведь все равно не скажет ничего вразумительного.

— Раньше вы были оптимистичней, — заметила Руденко, — у менятакое чувство, что вы поставили крест на этом деле.

— Нет, — Бородин вытащил бумажник, о считал семьсот рублей,подумал, добавил еще две десятки, — просто слишком много тупиков. По мнениюмоего начальства, это дело вообще не имеет судебной перспективы. Оперативникиуспели устать от специнтернатов и вспомогательных школ. Понимаете, ничего нет,вообще ничего, будто эта Люся с неба свалилась.

— Но ведь она прописана у тети. Может, она и жила там всюжизнь?

— Нет-нет-нет, — Бородин помотал головой, — Лилия Коломеецмного времени проводила на работе, а такой ребенок требует присмотра и ухода,да и соседи свидетельствуют, что девочка появилась в доме совсем недавно. Ивообще, вы ведь сами что-то говорили о педагогической запущенности.

— Ну, это тоже понятие относительное. С Люсей действительновсе очень странно. Понимаете, в ней есть то, что заставляет меня сомневатьсянасчет ее сиротства и детдомовского детства.

Илья Никитич открыл было рот, чтобы спросить, не слишком лимного сомнений, но глубоко вздохнул и промолчал. Они встали, направились кметро, Евгения Михайловна продолжала говорить:

— С этой девочкой все не так. В ней нет ни капли агрессии.Она всех любит, всем сопереживает и это не игра. Она, что называется, не отмира сего, безответная жертва, и я не понимаю, как такое существо могловырасти, выжить в жутких условиях казенного детского учреждения. Я бы дажесказала, она очень домашняя девочка, доверчивая, открытая, ласковая.

— Но сироты тоже бывают такими, — неуверенно заметил ИльяНикитич.

— Редко. А уж сироты с умственной отсталостью — почтиникогда. Больной разум корыстен, грубо корыстен. Ему трудно справиться сжизнью, он зациклен на самом себе, на собственном "я", напрочь лишенсопереживания. Другие люди интересуют его лишь постольку, поскольку могут бытьдля него вредны или полезны. А Люся остро чувствует малейшие оттенки настроенияокружающих, и это отражается у нее на лице. Она глубоко сопереживает всем, ктонаходится рядом, независимо от того, как этот человек к ней относится. У неевсе добрые, хорошие, ей всех жалко. Эй, господин следователь, — ЕвгенияМихайловна резко остановилась и взглянула Бородину в глаза, — вы не знаете,зачем я вам это рассказываю?