И без того судья на Скорика хитро смотрел, созначением.

— Ладно, — говорит. — Тыподумай, куда прутья нести, если вдруг ещё найдёшь: барыге своему или в казну.Надумаешь по закону, я тебе подскажу, как и куда. В газетах про твой патриотизмнапишут.

— Про что?

— Про то, что ты не только своё брюхо, нои родину любишь, вот про что.

Насчёт родины Сенька как-то не очень уверенбыл. Где она, его родина? Сухаревка, что ли, или Хитровка? За что их, вшивых,любить?

А Кувшинников опять удивил. Вздохнул:

— Так, значит, врал мне Зот прогимназию-то? И про остальное, поди, тоже… Ладно, за это он мне ответит.

И вдруг запечалился, сивую голову повесил.

— Ты, — говорит, — прости меня,Сеня, что я от своей совести ста рублями откупался. Мне бы хоть раз самомусъездить да проверить, как ты там проживаешь. Хотел ведь я, когда твой отецумер, вас обоих к себе взять, да Пузырёв намертво вцепился — роднойплемянник, мол, сестрина кровь. А ему, выходит, только деньги нужны были.

Здесь у Сеньки мысли от огромных тыщ совсем вдругую сторону развернуло: как бы оно у него всё сложилось, если б послеродительской смерти не к Зот Ларионычу, а к судье Кувшинникову попасть?

Да чего там, что попусту убиваться.

Спросил хмуро:

— Не пустите с Ванькой повидаться?

Судья не сразу ответил.

— Что ж, говорил ты со мной честно, да ипарень ты непропащий. Повидайтесь. Почему не повидаться? У Вани как раз урокфранцузского закончился. Иди в детскую. Горничная тебя проводит.

* * *

А про братишку Сенька волновался зря.

Тому когда сказали, что старший брат пришёл —выбежал навстречу и как прыгнет на шею.

— Ага! Это я, я ему письмо написал! Ты,Сеня, точь-в-точь такой, как я воображал! — И поправился. — Невоображал, а запомнил. Нисколько не изменился. Даже галстук тот же!

Вот врать здоров, оголец.

Дал ему Скорик бонбоньерку, ещё подарки:бинокль и перочинный ножик — тот самый, с ногтечисткой. Ванька про брата,конечно, сразу позабыл, принялся лезвиями щёлкать, но это ничего, пацанёнок они есть пацанёнок.

С судьёй Сенька попрощался за руку, обещалсячерез пару деньков снова быть.

Обратно шёл пешком чуть не до самой Калужской,думу думал.

Семь тысяч за прут! Если цену не сбивать,можно на одном прутике целый год по-княжески жировать.

Помозговать надо было, очень сильно думалкойповорочать.

Как учила некая, один раз уже поминавшаясяособа: “Кто маро думар — много пракар”.

История четвёртая. Про японского человека Масу

Это в смысле: “Кто мало думал — много плакал”.Особа эта русскую букву “л” выговорить не умела, потому что в ихнем наречиитакой буквы в заводе нет. Как-то живут, обходятся.

Стало быть, пора рассказать про второгоСенькиного учителя, не нанятого, а самозваного.

Дело вышло так.

В тот самый день, когда Скорик после балета иборделя утром сначала болел, а после лечился шампанским и паштетом, был к немунежданный гость.

Постучали в дверь — тихо так, прилично. Думал— хозяйка.

Открывает — а там вчерашний японец.

Сенька напугался — страх. Сейчас как пойдётметелить: чего, мол, удрал, расчёта за покражу не получив?

Японец поздоровался и спрашивает:

— Тево дрозись?

Сенька ему честно: так, мол, и так, дрожу,потому что за жизнь свою опасаюсь. Не порешили бы вы меня, дяденька.

Тот удивился:

— Ты сьто, Сенька-кун, смерчи боисься?

— Кто ж её не боится, — ответил нагрозный вопрос Скорик и к окну попятился. Мысль возникла — не сигануть ли изокошка. Высоконько было, а то беспременно прыгнул бы.

Японец давай дальше стращать — вроде ещё пущеудивился:

— А сево её бояться? Ты ведь нотью спатьне боисься?

От такого нехорошего намёка Сенька уж и высотыстрашиться перестал. Допятился до окна, створку отворил, как бы душно ему.Теперь, если убивать начнут, одним скачком можно было на подоконник взлететь.

— Так то спать, — сказал он. —Знаешь, что утром проснёшься.

— И посре смерчи проснесься. Бери хоросёдзир — хоросё и проснесься.

Тоже ещё поп выискался! Будет, басурман,крещёному человеку про рай и воскресенье проповедовать!

От близости окна Скорик чуток осмелел.

— Как вы меня сыскали-то? —спросил. — Слово, что ль, какое волшебное знаете?

— Дзнаю. “Рубрь” надзывается. Дармарьсику рубрь, он дза тобой победзяр.

— Какому мальчику? — опешил Сенька.

Маса показал рукой на аршин от пола:

— Маренькому. Сопривому. Но бегаетбыстро.

Японец оглядел комнату, одобрительно кивнул:

— Мородец, Сенька-кун, сьто тутпосерирся. От Асеурова переурка бризко.

Это он про Ащеулов переулок, где они с ЭрастПетровичем квартируют, сообразил Сенька. В самом деле недалёко.

— Чего вам от меня надо? Ведь бусы-то явернул, — сказал он жалобно.

— Господзин верер, — строго, дажеторжественно пояснил Маса и вдруг вздохнул. — А есё ты, Сенька-кун, наменя походз. Я когда быр такой, как ты, тодзе быр маренький бандзит. Есри быгоспозина не встретир, вырос бы борьсёй бандзит. Он — мой учитерь. А я будутвой учитерь.

— Есть у меня уже учитель, —проворчал Скорик, перестав бояться, что станут до смерти убивать…

— Чему учит? — оживился Маса. (Тоесть на самом-то деле он спросил тему утит, но Сенька уже научился разбиратьего чудной говор и с пониманием не затруднился.)

— Ну, там хорошим манерам…

Коротышка ужасно обрадовался. Это самоеглавное, говорит. И объяснил про настоящую учтивость, которая происходит отискреннего уважения ко всякому человеку.

В разгар объяснения над Сенькиной головойзажужжала муха. Он её, настырную, гнал-гнал, никак не отставала. А японец какподпрыгнет, махнул рукой — и поймал насекомую в кулак.

От такой его резвости Скорик взвизгнул, накорточки присел, да ещё голову руками прикрыл — думал, прибить хочет.