– Как это вообще связано с… – Я резко обрываю фразу. – Поняла.

– Вот видишь. – Риц усмехается. – Все продумано.

Они на самом деле все продумали. Несколько раз в неделю курсанты моего набора, все шесть отрядов, собираются на уровне Кондора. Во время тренировки, вход на которую мне закрыт из-за отсутствия профиля совместимости с медицинским модулем, я смогу спокойно упражняться здесь в стрельбе.

– Эй, – Риц хлопает меня по плечу, – ты на ужин идти-то собираешься? Или так и будем здесь стоять?

Когда мы садимся за стол, я не могу отделаться от ощущения, что нас как-то мало, что стол слишком уж пуст… хотя не хватает всего лишь Берта. Конечно, когда-то с нами еще сидела и Никопол, но к ее отсутствию почему-то долго привыкать не пришлось.

Берт же обладал талантом заполнять собой очень много пространства.

За ужином выясняется, что у представления, в которое меня сегодня втянул Юн, была еще одна причина. За время, оставшееся до финального испытания, что проходит на поверхности, нам нужно значительно улучшить имидж своего отряда, ведь для этого испытания нас объединят вместе с другим отрядом курсантов, и пока что неизвестно, с каким именно, – это будет решать жеребьевка. Два отряда выступают против одного – вот только отряд-противник полностью состоит из капралов. Хотя отряды курсантов оцениваются по отдельности, они чаще всего объединяются в единую команду, – но не тогда, когда жребий сводит потенциально слабый отряд с сильным. Правила испытаний не настаивают на объединении отрядов, поэтому при таком раскладе сильный отряд чаще всего решает сражаться только за себя.

Мы не знаем, с каким отрядом нам придется идти на поверхность, поэтому сейчас нужно показать себя с лучшей стороны. Нас не должны посчитать слабым отрядом, потому что нам необходимо это объединение. Нам нужны как можно более высокие баллы за финальное испытание, иначе придется отправиться на Второй круг.

Нахмурившись, я думаю о том, что, как ни старайся, а расположения отряда Макса и Никопол мы не добьемся и за годы. Да и не особо хочется.

Только бы жребий не свел нас вместе.

Аппетит пропадает, поэтому кекс, который я сначала хотела взять с собой в казарму, остается на подносе. Допив сок, я встаю, и вместе со мной из-за стола поднимаются остальные. Бросив взгляд на их подносы, я понимаю, что они уже давно закончили есть, ждали только меня. Похоже, что в медблоке я успела заразиться манерой Константина: он всегда ел так неспешно, так аккуратно, что казался мне персонажем из какого-нибудь художественного фильма Старого Мира, где изображался мир еще более старый…

Жаль, что от этой привычки придется избавиться.

Когда мы проходим между столами, один из сидящих резко отодвигает свой стул и, поднимаясь, цепляет стопку подносов в руках Паулы.

– Эй, осторожнее! – негодующе восклицает она.

Курсант смотрит на нее с каким-то странным в своей неуместности любопытством, затем, словно очнувшись, быстро напускает на себя извиняющийся вид.

– Простите! – Он наклоняется, чтобы помочь Пауле собрать упавшие подносы. – Пожалуйста, простите, я нечаянно!

А ведь парень врет. Он видел, что мы идем, и сейчас нарочно пытается нас задержать, но зачем? Этим вопросом задаюсь не только я – Юн тоже смотрит на курсанта, нехорошо прищурившись.

Курсант выпрямляется, протягивая собранные подносы Пауле, но их забирает Юн, продолжая с подозрением всматриваться в лицо юноши. Пат и Риц переглядываются, даже Паула хмурится. Не понимая, в чем дело, я смотрю на курсанта. Да, он точно курсант, об этом говорит его форма, вот только…

Вот только я не могу вспомнить, из какого он отряда.

Посмотрев на остальных, я понимаю, что им он тоже не знаком.

Я перевожу взгляд на высокого темноволосого юношу, который почему-то все еще стоит на нашем пути, словно выжидая; смотрит на нас, и странное, смешливое любопытство плещется в его глазах…

Этого не может быть.

Глаза. Я знаю эти глаза.

Руки слабеют, и в голове остается лишь абсурдная мысль: возьми я с собой кекс, он бы сейчас покатился по полу, подними я с пола поднос, он бы сейчас упал обратно… Все вокруг расплывается из-за выступивших слез.

Не в силах что-либо сказать, я крепко стискиваю в объятиях человека, стоящего передо мной.

Я точно знаю: теперь все будет хорошо.

* * *

– Ускорение?! – вопит Альма, едва только за нами закрывается дверь казармы. – Берт, Ускорение? Ты чем вообще думал?

– Я думал, что уж ты-то точно будешь рада меня видеть… ай! – восклицает Берт, когда Альма отвешивает ему затрещину. – Ты чего снова дерешься? – обиженно бормочет он, потирая затылок.

– А это я так радуюсь, – садясь на диван, шипит Альма, гневно сужая глаза. Никогда прежде я не видела ее такой разозленной. Я же чувствую себя как-то странно, словно я вовсе не здесь, словно я лишь сторонний наблюдатель, который смотрит на то, что сейчас происходит в общей комнате казармы, сквозь толстое стекло.

Этот молодой человек – Берт. Правда, вместо девяти лет ему теперь двадцать два, и это никак не укладывается в голове.

Нет, я узнаю Берта, я не могу не видеть его в этом юноше, пусть даже тринадцать лет, что прошли для него за пару месяцев, сильно изменили черты его лица. Все те же глаза, все та же улыбка… Но в то же время появилось что-то, чего не было прежде; сейчас я как будто одновременно смотрю и на Берта, и… на кого-то еще. Проскальзывают иные жесты, иные движения, которые кажутся мне знакомыми, но они принадлежат не Берту, а кому-то другому, кого я знаю, но я никак не могу определить их обладателя, пока не могу…

– Постойте-ка, – раздается слабый голос Паулы. Она все еще выглядит растерянной, не в силах поверить своим глазам. – Постойте, – повторяет она уже громче. – Допустим… допустим, что это – наш Берт.

– Эй, что значит «допустим»?

– Ничего не знаю. – Упрямо скрещивая руки на груди, Паула качает головой. – Наш Берт – пухлощекий девятилетний малыш… но допустим, что ты – это он.

– Разве я был пухлощеким? – озадаченно спрашивает Берт, ощупывая свое лицо.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – говорит Паула, не отрывая пристального взгляда от Берта, – но… Ускорение возможно только для младенцев, разве нет?

– Только на первом году жизни, – медленно выговаривает Риц. – У тех, кто старше, уже большой собственный опыт, поэтому клише сознания не приживется, пойдет отторжение…

О клише сознания я слышу впервые, но сейчас не самый подходящий момент, чтобы спрашивать, что это такое.

– Значит, не клише, – заканчивает Риц с внезапной резкостью. – В качестве исходника был живой человек, верно? – Риц тревожно оглядывается на Пата.

– Он и остался живым человеком, – с поспешностью заверяет его Берт, – с ним все хорошо.