– Что же это значит? – спросила женщина, глядя то на синьора Пикколо, то на письмо в его гневно трясущихся пальцах.

– А то, что, слава богу, мне теперь не придется ездить чуть ли не каждый день к вашему дому лишние полкилометра на мотоцикле на моем… – Лицо почтальона желчно перекосило. – Вы думаете, почему ваша сестрица сама письмо не подписала? А? Ну! Думайте, думайте! А я вам сам скажу. А потому что, как я вас и предупреждал, в могилу сошла ваша сестрица.

Синьора Мария ахнула. Лицо ее побелело.

– А все писали, писали… – продолжал лить желчь почтальон. – Дописались? А вам уже скоро восемьдесят. Пора бы уже понимать, что нельзя заставлять людей лишние пятьсот метров в день проезжать, только ради вашего удовольствия, ради забавы – письмами обмениваться. Не будет вам больше ваша сестрица писать. Да и вам уж скоро на тот свет. Это я предупреждаю, чтоб вы еще кому писать не вздумали. Держите ваше письмо. Надеюсь, оно последнее.

Синьор Пикколо резко вложил в руки синьоры Марии письмо, так что она его чуть не выронила. Руки ее дрожали, когда она вскрывала конверт. Но, когда конверт был вскрыт, она долго не решалась достать из него письмо. На ее бледном лице был страх. Она боялась, что синьор Пикколо, может быть, прав, и это письмо – весть о смерти старшей сестры.

Почтальон тем временем сел на свой мотоцикл, бросил напоследок косой взгляд на пожилую даму, неодобрительно покачав при этом головой, и уехал.

Судорожно вздохнув, синьора Мария все-таки достала письмо и трясущимися пальцами развернула лист. После первых же прочтенных строк рука пожилой дамы снова прижалась к груди, где взволнованно билось сердце. Пока она читала, из нее то и дело вырывалось тяжелое дыхание – дыхание человека с частыми болями в сердце. Потом она опустила письмо и вслух, глядя в ту сторону, куда уехал на мотоцикле синьор Пикколо, как будто бы вдогонку ему, как будто бы он мог ее слышать, с обидой в голосе произнесла:

– Руку она поранила… Порезала палец, когда ужин готовила… Диктовала она письмо, диктовала… Невестке своей…

А потом с глубоким вдохом прижала к сердцу письмо и тихо заплакала… Просто она на какой-то момент поверила ядовитым словам почтальона. Просто переволновалась.

Когда синьора Мария ушла в дом, из-за деревьев, что росли напротив фасада, вышла светловолосая девушка. Она наблюдала всю эту картину от начала до конца и теперь стояла, глядя на захлопнувшуюся дверь и скрестив руки на груди. На лице у нее было такое выражение, как будто она размышляла… или принимала решение.

Вдруг она подняла глаза вверх и увидела в окне верхнего этажа гостя синьоры Ди Анжело – светловолосого юношу. Он стоял, прислонившись к косяку окна, и руки его, так же как и у нее, были скрещены на груди. Их глаза встретились: взгляд, выражающий сострадание, и взгляд, выражение которого понять было трудно. Потом девушка опустила руки и спрятала их в карманы. Она улыбнулась юноше в окне странной, как ему в тот момент показалось, нехорошей улыбкой, отвела взгляд и по дорожке отправилась к соседнему дому.

Когда она была уже в конце дорожки, навстречу ей подъехала машина. Остановилась. Из машины вышел Фабио Росси. Он поднял руку и закинул назад слегка вьющиеся черные волосы, убрав их со лба. Потом двумя пальцами снял с глаз солнцезащитные очки и с живым интересом посмотрел на девушку.

– Ева? – Фабио был очень удивлен. – Что вы здесь делаете?

– Живу, – коротко ответила она, а потом не выдержала и засмеялась: весело и непринужденно. – Видели бы вы себя! У вас так забавно вытянулось лицо от удивления.

Фабио покачал головой, приходя в себя, и тоже засмеялся.

– Да уж, наверное. Просто…

Он многозначительно развел руками и поглядел по сторонам. Это означало, что меньше всего на свете он ожидал увидеть ту, уверенную в себе, красивую девушку в невероятном красном платье, с которой познакомился в Маранелло, здесь, возле дома своей тещи.

– Да, я вас понимаю, – продолжала улыбаться Ева. – Но я действительно здесь живу – в соседнем доме. Уже полгода, как минимум.

Он подошел ближе.

– А ваш Энцо и мой Паоло дружат – не разлей вода, – продолжала она.

– А вот о Паоло я наслышан, – подхватил Фабио. – Будущая звезда футбола, точно?

Ева засмеялась, но уже не над ним, а так, как и полагается смеяться в таких случаях гордой за своего ребенка матери.

– Точно! – она с вызовом вскинула голову. – И не сомневайтесь!

– И не думал, – честно поднял вверх руки он, словно сдаваясь. Потом усмехнулся и окинул ее недоверчивым взглядом. – Но, честное слово, не ожидал вас когда-нибудь еще увидеть. Вы так внезапно исчезли.

Она медленно подошла к нему с каким-то многозначительным выражением на лице и обошла, заставив его обернуться вслед за ней. Теперь она стояла совсем близко.

– А вы меня искали, – прищурилась она, и слова ее прозвучали не как вопрос, а как утверждение, как будто она видела, как он стоял, и вытягивал шею во все стороны в поисках исчезнувшей девушки в красном платье.

– А… ну вообще-то, да, – искренне признался он.

Ева опять беззаботно рассмеялась.

– Вы знаете, что вас называют «феномен»? – спросила она.

Он усмехнулся, решив, что она иронизирует над этим, но все-таки кивнул.

– Так вы и есть феномен, – сообщила она. – Искали девушку в Маранелло, а нашли в окрестностях Неаполя. Вы уникальный, Фабио, честное слово.

Она смотрела на него с откровенным интересом. Заметив, как заблестели его глаза, и как его губы раскрылись в улыбке, которую он не мог бы сдержать, даже если бы захотел, она отметила, что интерес взаимный.

Для ведьмы это был самый подходящий момент, какой только можно было придумать.

«Улыбка ведьмы – это сети, которые можно забросить в океан человеческой души. Каким будет твой улов – зависит только от тебя».

Ей нужна была его страсть, его азарт, его жажда победы. Стоило только улыбнуться… улыбкой ведьмы, которой никто не может противостоять. Но Ева не решалась. Она хотела не этого. Она хотела, чтобы он сам…

Ева видела его улыбку. Эта улыбка была обращена к ней, эта улыбка была отражением того, что он почувствовал, когда увидел ее. Ева видела его глаза – это был взгляд, от которого дышишь чаще. Она чувствовала, что он тянется к ней – сам.

Она могла забыть о колдовстве, не колдовать вовсе, но она была ведьмой и чувствовала как ведьма: тонко, остро, ярко. Чувствовать она себе запретить не могла. И она чувствовала… что его тело – каждая клеточка – охвачено желанием. Так и должно было быть, потому что его тело помнило. Все. Его тело помнило то, чего не помнил и не мог помнить он сам. Ведьма запретила ему помнить, одурманила его разум, превратила реальность в смутное воспоминание.

Но ведь ее разум не был околдован. Ее разум, вместе с ее телом, горел от страсти. Да, ведьма знает, что такое страсть. Она знает это как никто другой. Поэтому она не хотела манить его колдовством. Она стала ведьмой, чтобы дотянуться до человеческого счастья. Значит, человек должен сам подарить ей это счастье. Счастье невозможно взять силой. Это будет уже не счастье – просто фальшивая монета. За фальшивую монету она не согласна отдавать в обмен то, что у нее когда-то потребуют. Поэтому ее губы лишь слегка дрогнули: неуверенно и неловко, и улыбка получилась немного смущенной.