– Чего ты? – спросил Григорий, грозно выглядывая на негоиз-под очков.

– Ничего-с. Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце,луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?

Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя.Даже было во взгляде его что-то высокомерное. Григорий не выдержал. «А вототкуда!» – крикнул он и неистово ударил ученика по щеке. Мальчик вынеспощечину, не возразив ни слова, но забился опять в угол на несколько дней. Какраз случилось так, что через неделю у него объявилась падучая болезнь в первыйраз в жизни, не покидавшая его потом во всю жизнь. Узнав об этом, ФедорПавлович как будто вдруг изменил на мальчика свой взгляд. Прежде он как-торавнодушно глядел на него, хотя никогда не бранил и, встречая, всегда давалкопеечку. В благодушном настроении иногда посылал со стола мальчишкечего-нибудь сладенького. Но тут, узнав о болезни, решительно стал о немзаботиться, пригласил доктора, стал было лечить, но оказалось, что вылечитьневозможно. Средним числом припадки приходили по разу в месяц, и в разныесроки. Припадки тоже бывали разной силы – иные легкие, другие очень жестокие.Федор Павлович запретил наистрожайше Григорию наказывать мальчишку телесно истал пускать его к себе наверх. Учить его чему бы то ни было тоже показапретил. Но раз, когда мальчику было уже лет пятнадцать, заметил ФедорПавлович, что тот бродит около шкафа с книгами и сквозь стекло читает ихназвания. У Федора Павловича водилось книг довольно, томов сотня с лишком, ноникто никогда не видал его самого за книгой. Он тотчас же передал ключ от шкафаСмердякову: «Ну и читай, будешь библиотекарем, чем по двору шляться, садись дачитай. Вот прочти эту», – и Федор Павлович вынул ему «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Малый прочел, но остался недоволен, ни разу не усмехнулся,напротив, кончил нахмурившись.

– Что ж? Не смешно? – спросил Федор Павлович.

Смердяков молчал.

– Отвечай, дурак.

– Про неправду все написано, – ухмыляясь, прошамкалСмердяков.

– Ну и убирайся к черту, лакейская ты душа. Стой, вот тебе«Всеобщая история» Смарагдова, тут уж все правда, читай.

Но Смердяков не прочел и десяти страниц из Смарагдова,показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с книгами. Вскорости Марфа иГригорий доложили Федору Павловичу, что в Смердякове мало-помалу проявиласьвдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищетв супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.

– Таракан, что ли? – спросит, бывало, Григорий.

– Муха, может, – заметит Марфа.

Чистоплотный юноша никогда не отвечал, но и с хлебом, и смясом, и со всеми кушаньями оказалось то же самое: подымет, бывало, кусок навилке на свет, рассматривает точно в микроскоп, долго, бывало, решается инаконец-то решится в рот отправить. «Вишь, барчонок какой объявился», –бормотал, на него глядя, Григорий. Федор Павлович, услышав о новом качествеСмердякова, решил немедленно, что быть ему поваром, и отдал его в ученье вМоскву. В ученье он пробыл несколько лет и воротился, сильно переменившисьлицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно свозрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца. Нравственно жеворотился почти тем же самым, как и до отъезда в Москву: все так же был нелюдими ни в чьем обществе не ощущал ни малейшей надобности. Он и в Москве, какпередавали потом, все молчал; сама же Москва его как-то чрезвычайно малозаинтересовала, так что он узнал в ней разве кое-что, на все остальное ивнимания не обратил. Был даже раз в театре, но молча и с неудовольствиемворотился. Зато прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в чистом сюртуке ибелье, очень тщательно вычищал сам щеткой свое платье неизменно по два раза вдень, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенноюанглийскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало. Поваром он оказалсяпревосходным. Федор Павлович положил ему жалованье, и это жалованье Смердяковупотреблял чуть не в целости на платье, на помаду, на духи и проч. Но женскийпол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно,почти недоступно. Федор Павлович стал поглядывать на него и с некоторой другойточки зрения. Дело в том, что припадки его падучей болезни усилились, и в тедни кушанье готовилось уже Марфой Игнатьевной, что было Федору Павловичу вовсене на руку.

– С чего у тебя припадки-то чаще? – косился он иногда нанового повара, всматриваясь в его лицо. – Хоть бы ты женился на какой-нибудь,хочешь женю?..

Но Смердяков на эти речи только бледнел от досады, но ничегоне отвечал. Федор Павлович отходил, махнув рукой. Главное, в честности его онбыл уверен, и это раз навсегда, в том, что он не возьмет ничего и не украдет.Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе вгрязи три радужные бумажки, которые только что получил, и хватился их на другойтолько день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежату него все три на столе. Откуда? Смердяков поднял и еще вчера принес. «Ну,брат, я таких, как ты, не видывал», – отрезал тогда Федор Павлович и подарилему десять рублей. Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен,но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и надругих, и все молчал. Редко, бывало, заговорит. Если бы в то время кому-нибудьвздумалось спросить, глядя на него: чем этот парень интересуется и что всегочаще у него на уме, то, право, невозможно было бы решить, на него глядя. Амежду тем он иногда в доме же, аль хоть на дворе, или на улице, случалось,останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист,вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так какое-тосозерцание. У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием«Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванномкафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредшиймужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Еслиб его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, ноничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он этостоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил всебе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания.Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже несознавая, – для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопиввпечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться испасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, идругое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателейбыл наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью,почти сам еще не зная зачем.

Но валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случиласьстранная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал отнего об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов,попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной инемедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласилсяизменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя ихваля Христа, – о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тотдень газете. Об этом вот и заговорил за столом Григорий. Федор Павлович любил ипрежде, каждый раз после стола, за десертом, посмеяться и поговорить хотя быдаже с Григорием. В этот же раз был в легком и приятно раскидывающемсянастроении. Попивая коньячок и выслушав сообщенное известие, он заметил, чтотакого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу егопрепроводить в какой-нибудь монастырь: «То-то народу повалит и денег». Григорийпоморщился, видя, что Федор Павлович нисколько не умилился, а по всегдашнейпривычке своей начинает кощунствовать. Как вдруг Смердяков, стоявший у двери,усмехнулся. Смердяков весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то естьпод конец обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича сталявляться к обеду почти каждый раз.