Джеймс с подозрением посмотрел на меня.

– Только не говори, что ты повелся на ее уловки.

А там были какие-то уловки? Я не знал, поэтому промолчал.

– Будь осторожен, Оливер, – добавил он с понимающей улыбкой, как будто умел читать мысли. – Ты слишком доверчив. – Затем улыбка померкла и превратилась в гримасу. – На втором курсе она пыталась провернуть со мной то же самое.

– Пыталась – что?

– Решила, что хочет меня, и предположила, что желание обоюдно… ведь разве на свете найдутся те, кто ее отвергнет? Когда я отказал ей, она стала вести себя так, словно ничего не произошло, а потом погналась за Ричардом.

Я моргнул.

– Ты серьезно?

Он покосился на меня и ничего не ответил.

– Боже мой! – Я отвернулся и осмотрел трапезную.

На мгновение мне стало любопытно, какие секреты хранят окружающие. Как мало мы интересуемся внутренним миром других людей.

– Есть ли еще что-то, о чем я должен знать, раз уж мы об этом заговорили?

Джеймс пожал плечами.

– Вряд ли.

Если он что-то и скрывал, то выражение его лица, спокойное и невозмутимое, ничего не выдавало. Я вспомнил, как он накручивал на палец прядь волос Рен. Может, Александр прав и мы с Джеймсом оба одинаково слепы.

– Хорошо, – произнес я. – Тогда держи меня в курсе, ладно?

– Оливер, ты скоро все услышишь. От меня. Я ведь тебе и раньше все рассказывал, если считал это важным.

Я переступил с ноги на ногу. У меня было чувство, что Ричард наблюдает за мной: плакат маячил на периферии зрения ярко-красным пятном.

– Думаю, хорошая новость заключается в том, что после вчерашнего ему придется прекратить попытки сломать тебе руки в третьем акте.

– Неужели?

– А ты так не считаешь?

Он печально и рассеянно покачал головой.

– Он слишком умен для этого.

– И что теперь он будет делать? – спросил я, разозленный собственным невежеством.

– Он отстанет, но лишь на несколько дней. Он дождется премьеры. Гвендолин не будет бежать на сцену, чтобы остановить наши репетиции.

Взгляд Джеймса метнулся к плакату. Мой друг, как будто позабыл, что я нахожусь рядом с ним и опять тихо продекламировал:

– «Нет, ты скажи, во имя всех богов,

Чем наконец питается наш Цезарь,

Что вырос так?»[41]

Какое-то время я молчал, затем ответил одной из своих реплик, которая внезапно всплыла в голове:

– «Вот моя рука:

Ищи друзей, чтоб злу всему помочь,

И я не ближе всякого шагну

Ногой вот этой».

Серые глаза Джеймса сверкнули золотом, когда он взглянул на меня.

– «Значит, по рукам». – В его улыбке появилось что-то незнакомое, какая-то неистовая буйная веселость, от которой мне стало и радостно, и тревожно одновременно. Я ухмыльнулся ему в ответ и пошел следом за ним к стойке, чтобы взять стакан воды. Во рту у меня пересохло.

Лицо Ричарда преследовало меня всю оставшуюся неделю, но оно было далеко не единственным. Появились плакаты и с изображением Джеймса: он был в королевском синем, а лозунг внизу гласил «ДУША РИМА».

Выглядел Джеймс не столь пугающе, но так же впечатляюще, как и Ричард. В нем было что-то бесспорно благородное. Радовали и другие рекламные фотографии: снимки Александра и девочек. Колин, наш Лепид, и я тоже участвовали в фотосессии. Все эти плакаты вывесили в вестибюле Фабрики и напечатали в студенческой газете Деллехера. Кампус загудел в предвкушении предстоящей постановки.

В день премьеры в зале не было ни одного свободного места. О выпускниках Деллехера ходили легенды, и перспектива увидеть настоящее дарование – будь то актер, художник или музыкант, прежде, чем слава унесет его прочь, – привлекала не только наших студентов и преподавателей.

Левая часть зала была битком набита местными и иногородними завсегдатаями: шекспироведами, студентами из других штатов и обладателями сезонных билетов (мы знали, что весной лучшие места будут зарезервированы для группы агентов, приглашенных из Нью-Йорка посмотреть наши выступления). Даже балкон был переполнен.

Я смотрел в зал. Свет софитов выхватил из полумрака стайку возбужденных второкурсников, у которых наверняка головы кружились при мысли о том, что они впервые появятся на подмостках в профессиональном амплуа. Остальные, более опытные и менее взволнованные, ждали своего часа за кулисами.

Первые два акта пьеса шла по нарастающей, и каждая сцена была все более и более напряженной. В момент кульминации трагедии аудитория, казалось, затаила дыхание.

Сцена убийства была быстрой, жестокой и безобразной, и как только Брут приказал заговорщикам разойтись, я кинулся за кулисы. У меня жутко звенело в ушах.

– Твою мать! – Я бросился к тяжелым черным полотнищам слева от подмостков.

Кто-то схватил меня за плечи и помог уйти, чтобы зрители, сидевшие в первых трех рядах, не увидели меня. Мимо нас прошаркали второстепенные заговорщики, перешептываясь на обратном пути в гримерку.

До меня доносилась страстная речь Антония в защиту Цезаря, во время которой в зале воцарилась звенящая тишина.

Колин:

– «Прости ты мне, о горсть земли кровавой,

Что я с твоими мясниками ласков!

Развалина достойнейшего мужа,

Какой живал когда-либо в веках.

О горе тем, кто пролил эту кровь!»[42]

Я на ощупь пробирался к стене, прижимая руку к ушной раковине. Кто-то опять развернул меня так, чтобы я не влетел лицом в стропы.

– Ты в порядке? – прошептал Александр. – Что случилось?

– Он заехал мне прямо по уху!

– Когда? – голос Джеймса.

– Когда я заколол его ножом, он повернулся и успел ударить меня локтем!

Я стиснул зубы и зажмурился. Боль пронзала череп, как железнодорожный костыль. Я взгромоздился на лебедку полетного устройства и наклонился, согнувшись вдвое.

Теплая ладонь легла мне на затылок – я не знал, чья именно.

– Это не постановочный удар, – сказал Александр.

– Конечно, мать его, нет, – прошипел Джеймс. – Дыши, Оливер.