В сумрачном мире, квартира производила чутьлучшее впечатление. Никакой гнусной флоры, никаких следов тьмы. Кроме чернойворонки, конечно. Она царила… я видел ее всю, от черенка, крутящегося надголовой девушки, до раскинувшегося на тридцатиметровой высоте соцветия.

Вслед за Светланой я прошел в единственнуюкомнату. Тут все-таки было уютнее. Теплым оранжевым пятном светился диван,причем не весь — а уголок у старомодного торшера.

Две стены были закрыты книжными полками,поставленными одна на другую, семь полок в высоту… Понятно.

Я начинал ее понимать. Уже не как объектработы, не как возможную жертву неведомого темного мага, не как невольнуюпричину катастрофы, а как человека. Книжный ребенок, замкнутая изакомплексованная, с кучей смешных идеалов и детской верой в прекрасного принца,который ее ищет и непременно найдет. Работа врачом, несколько подруг, несколькодрузей, и очень-очень много одиночества.

Добросовестный труд, напоминающий кодексстроителя коммунизма, редкие походы в кафе и редкие влюбленности. И вечера,похожие один на другой, на диване, с книжкой, с валяющимся рядом телефоном,бормочущим что-нибудь мыльно-успокоительное телевизором.

Как много вас до сих пор, девочек и мальчиковнеопределенного возраста, воспитанных родителями-шестидесятниками.

Как много вас, несчастных, и не умеющих бытьсчастливыми. Как хочется вас пожалеть, как хочется вам помочь. Коснуться сквозьсумрак — чуточку, совсем несильно. Добавить немножко уверенности в себе,капельку оптимизма, грамм воли, зернышко иронии. Помочь вам — чтобы вы смоглипомочь другим.

Нельзя.

Каждое действие Добра — соизволение проявитьактивность Злу. Договор! Дозоры! Равновесие мира!

Терпи — или сходи с ума, нарушай закон, идисквозь толпу, раздавая людям непрошеные подарки, ломая судьбы и ожидая — закаким поворотом выйдут навстречу бывшие друзья и вечные враги, чтобы отправитьтебя в сумрак. Навсегда…

— Антон, как ваша мама?

Ах, да. У меня, пациента Антона Городецкого,есть старушка-мама.

У мамы остеохондроз и полный комплект болезнейпожилого возраста.

Она тоже пациентка Светланы.

— Ничего, все нормально. Это я что-то…

— Ложитесь.

Я задрал рубашку и свитер, лег на диван,Светлана присела рядом. Пробежала теплыми пальцами по животу, зачем-топропальпировала печень.

— Больно?

— Нет… сейчас нет.

— Сколько вы выпили?

Я отвечал на вопросы, выискивая ответы впамяти девушки.

Вовсе не стоило выглядеть умирающим. Да… болитупые, несильные…

После еды… Вот сейчас чуточку заныло…

— Пока гастрит, Антон… — Светлана убрала руки.— Но радоваться нечему, сами понимаете. Я сейчас выпишу рецепт…

Она поднялась, пошла к двери, сняла с вешалкисумочку.

Все это время я следил за воронкой. Ничего непроисходило, мой приход не вызвал усиления инферно, но и ослабить его не смог…

— Антон… — голос шел сквозь сумрак, и я узналОльгу. — Антон, воронка уменьшилась на три сантиметра. Ты где-то сделалправильный ход. Думай, Антон.

Верный ход? Когда? Я ведь ничего не совершил,просто нашел повод для визита!

— Антон, у вас еще остался омез? — Светлана,присевшая за стол, посмотрела на меня. Заправляя рубашку я кивнул:

— Да, несколько капсул.

— Сейчас придете домой, выпьете одну. А завтракупите еще. Будете пить две недели, перед сном.

Светлана явно была из тех врачей, что верят втаблетки. Меня это не смущало — я тоже в них верил.

Мы, Иные, испытываем перед наукойиррациональный трепет, даже в тех случаях, когда достаточно элементарногомагического воздействия — тянемся за анальгином или антибиотиками.

— Светлана… простите, что спрашиваю, — явиновато отвел глаза. — У вас неприятности?

— С чего вы взяли, Антон? — она не пересталаписать, и даже не глянула на меня. Но напряглась.

— Мне так кажется. Вас кто-то обидел?

Девушка отложила ручку, посмотрела на меня — слюбопытством и легкой симпатией.

— Нет, Антон. Что вы. Это зима, наверное.Слишком долгая зима.

Она натянуто улыбнулась — и воронка инфернокачнулась над ней, хищно повела черенком…

— Небо серое, мир серый. И делать ничего нехочется… все смысл утратило. Устала я, Антон. Вот весна наступит — все пройдет.

— У вас депрессия, Светлана, — ляпнул я,прежде чем сообразил, что вытянул диагноз из ее же памяти. Но девушка необратила на это внимания:

— Наверное. Ничего, вот солнышко выглянет…Спасибо, что беспокоитесь, Антон.

На этот раз улыбка была более искренняя —хотя, все равно, вымученная.

Сквозь сумрак раздался шепот Ольги:

— Антон, минус десять сантиметров! Воронкаприседает! Антон, аналитики работают, продолжай общение!

Что я делаю правильно?

Этот вопрос — он пострашнее, чем «что я делаюне правильно».

Если ты ошибаешься — достаточно резко сменитьлинию поведения. Вот если попал в цель, сам того не понимая — кричи караул.

Тяжело быть плохим стрелком, случайноугодившим в яблочко, пытающимся вспомнить движение рук и прищур глаз, силупальца, давящего спуск… и не признавая, что пулю направил в цель порывбезалаберного ветра.

Я поймал себя на том, что сижу и смотрю наСветлану. А она на меня — молча, серьезно.

— Простите, — сказал я. — Светлана, проститеради бога. Ввалился вечером, лезу не в свое дело…

— Ничего. Мне даже приятно, Антон. Хотите, янапою вас чаем?

— Минус двадцать сантиметров, Антон!Соглашайся!

Даже эти сантиметры, на которые уменьшаетсявихрь обезумевшего инферно — подарок судьбы. Это человеческие жизни. Десятки,или даже сотни жизней, вырванные у неминуемой катастрофы. Не знаю, как этопроисходит, но я повышаю сопротивляемость Светланы к инферно. И воронканачинает таять.

— Спасибо, Светлана. С удовольствием.