– Какого чуда?

– Если я не обнаружу способ, которым можноостановить болезненный процесс и повернуть его вспять. Ладно, идемте. Ничего выот него не добьетесь, как и ваш предшественник.

Вернувшись в кабинет Коровина, заговорили ужене о несчастном Алексее Степановиче, а именно о “предшественнике”, то есть опокойном Лагранже.

– Кажется, по роду деятельности я обязан бытьнеплохим физиогномистом, – говорил Донат Саввич, поглядывая то на Бердичевского,то в окно. – И ошибаюсь в людях очень, очень редко. Но ваш полицмейстер своейвыходкой, признаться, поставил меня в тупик. Я бы с уверенностью поручился, чтоэто типаж уравновешенный, с высокой саморасценкой, примитивно-предметногомировосприятия. Такие не имеют склонности ни к суициду, ни кпсихотравматическому помешательству. Если кончают с собой, то разве что отполной безысходности – перед угрозой позорного суда либо когда от запущенногосифилиса нос провалится и глаза ослепнут. Если сходят с ума, то от чего-нибудьпошлого и скучного: начальство по службе обошло, или выигрыш в лотерею насоседний номер выпал – был такой случай с одним драгунским капитаном. Я бы ксебе такого пациента, как ваш Лагранж, ни за что не взял. Неинтересно.

Как-то само собой, без особенных усилий состороны обоих собеседников, получилось, что первоначальная взаимнаянастороженность и даже колючесть сошли на нет, и разговор теперь велся междуумными, уважающими друг друга людьми.

Матвей Бенционович тоже подошел к окну,посмотрел на нарядные домики, где жили подопечные Коровина.

– Содержание больных, верно, обходится вам вкруглую сумму?

– Без малого четверть миллиона в год. Еслиподелить на двадцать восемь человек (а именно столько у меня сейчас пациентов),в среднем получится примерно по восемь тысяч, хотя, конечно, разница в расходахбольшая. Ленточкин мне почти ничего не стоит. Живет, как птаха божья. И, боюсь,скоро упорхнет, “улетит на небо”. – Доктор печально усмехнулся.

Потрясенный невероятной цифрой, Бердичевскийвоскликнул:

– Восемь тысяч! Но это…

– Вы хотите сказать “безумие”? – улыбнулсяДонат Саввич. – Скорее блажь миллионера. Другие богачи тратят деньги напредметы роскоши или кокоток, а у меня свое пристрастие. Это не филантропия,поскольку делаю я это не для человечества, а для собственного удовольствия. Нои на благотворительность я расходую немало, потому что из всех земных достоянийпревыше всего ценю собственную совесть и всячески оберегаю ее от терзаний.

– Однако же не кажется ли вам, что вашучетверть миллиона можно было бы потратить с пользой для гораздо большегоколичества людей? – не удержался от шпильки Матвей Бенционович.

Врач снова улыбнулся, еще благодушнее.

– Вы имеете в виду голодных и бездомных? Ну,разумеется, я не забываю и о них. Доход с доставшегоря мне по наследству капиталасоставляет полмиллионa в год. Ровно половину я отдаю благотворительнымобществам как добровольный налог на богатство или, если угодно, в уплату зачистую совесть, зато с оставшейся суммой уже поступаю по полному своемуусмотрению. Вкушаю фуа-гра безо всякой виноватости, а хочется играть в доктора– играю. С полной душевной безмятежностью. А вы разве пожалели бы половинусвоего дохода в обмен на крепкий сон, здоровый аппетит и гармонию с собственнойдушой?

Матвей Бенционович лишь развел руками, затруднившисьответить на этот вопрос. Не толковать же миллионщику про двенадцать детей и провыплату банковской ссуды за домик с садом.

– На самого себя я трачу сущую ерунду, тысячдвадцать-тридцать, – продолжил Коровин, – всё прочее уходит на мое увлечение.Каждый из моих пациентов – настоящий клад. Все необычные, все талантливые, прокаждого можно диссертацию написать, а то и книгу. Я вам уже говорил, что беруне всякого, а с большим разбором и только тех, кто мне чем-либо симпатичен.Иначе не установить доверительной связи.

Он посмотрел на товарища прокурора, улыбнулсяему самым приязненным образом и сказал:

– Такого человека, как вы, пожалуй, взял бы.Если, конечно, у вас обнаружился бы душевный недуг.

– В самом деле? – рассмеялся Бердичевский,чувствуя себя польщенным. – Что же я, по-вашему, за человек?

Донат Саввич собрался было ответить, но здесьего взгляд опять обратился в окно, и он с заговорщическим видом объявил:

– А вот мы сейчас узнаем. Открыл створку,крикнул кому-то:

– Сергей Николаевич! Опять подслушиваете?Ай-я-яй. Скажите лучше, при вас ли ваши замечательные очки? Отлично! Не будетели вы столь любезны заглянуть ко мне на минуту?

Вскоре в кабинет вошел щуплый человечек,одетый в некое подобие средневековой мантии, в большом берете и с полотнянойсумкой, в которой что-то постукивало.

– Что это у вас? – с интересом спросил доктор,показывая на сумку.

– Образцы, – ответил странный субъект,разглядывая Бердичевского. – Минералы. С берега. Эманационный анализ. Я объяснял.Но вы глухи. Это кто? Почему про того?

– А вот, позвольте представить. ГосподинБердичевский, блюститель законности. Прибыл, чтобы расследовать нашитаинственные происшествия. Господин Лямпе, гениальный физик и посовместительству мой постоялец.

– Понятно, – покосился на Коровина товарищпрокурора, а “физику” осторожно сказал. – M-м, рад, очень рад. Желаюздравствовать.

– Блюститель? Расследовать?! – закричалсумасшедший, не ответив на приветствие. – Но это… Да-да! Давно! И на вид нетакой, как тот! Я сейчас, сейчас… Ах, где они? Куда?

Он так взволновался, что Матвею Бенционовичустало не по себе – не накинется ли, однако доктор успокаивающе ему подмигнул.

– Вы ищете ваши замечательные очки? Да вот жеони, в нагрудном кармане. Я как раз хотел попросить вас произвестихромоспектрографию этого господина.

– Что-что? – еще больше встревожился чиновник.– Хромо…

– Хромоспектрографию. Это одно из изобретенийСергея Николаевича. Он открыл, что каждый человек окружен некоей эманацией,невидимой зрению. Цвет этого излучения определяется состоянием внутреннихорганов, умственным развитием и даже нравственными качествами, – с самымсерьезным видом стал объяснять Коровин. – Очки господина Лямпе способны делатьсей призрачный ореол видимым. И надо сказать, эманационный диагноз в частифизического здоровья у Сергея Николаевича нередко оказывается верен. Человечектем временем уже нацепил на нос огромные очки с фиолетовыми стеклами и наставилих на Бердичевского.