Пусть лежит, где упал, предостерегБердичевского рассудок, даже не рассудок, а, пожалуй, инстинкт самосохранения.Несбывшееся на то так и зовется, чтобы не сбываться.

Но ноги уже сами несли Матвея Бенционовича коброненному платку.

– Сударыня, стойте! – закричал следовательсрывающимся голосом. – Платок! Вы потеряли платок!

Он прокричал трижды, прежде чем наездницаобернулась. Поняла, в чем дело, кивнула и поворотила назад. Подъезжаламедленно, разглядывая господина в пальмерстоне и запачканных штиблетах состранной, не то вопросительной, не то насмешливой улыбкой.

– Благодарю, – сказала она, натягивая поводья,но руку за платком не протянула. – Вы очень любезны.

Бердичевский подал платок, жадно глядя вослепительное лицо дамы, а может быть, и барышни. Какие глубокие, чутьминдалевидные глаза! Смелая линия рта, упрямый подбородок и горькая, едвазаметная тень под скулами.

Однако следовало что-нибудь произнести. Нельзяже просто пялиться.

– Платок батистовый… Жалко, если потеряли бы,– пробормотал товарищ прокурора, чувствуя, что краснеет, словно мальчишка.

– У вас умные глаза. Нервные губы. Я никогдапрежде вас здесь не видала. – Амазонка погладила вороного по атласной шее. –Кто вы?

– Бердичевский, – представился он и едвасдержался, чтоб не назвать своей должности – может, хоть это побудило быкрасавицу смотреть на него без насмешки?

Вместо должности ограничился чином:

– Коллежский советник.

Почему-то это показалось ей смешным.

– Советник? – Незнакомка рассмеялась, открывбелые ровные зубы. – Мне сейчас не помешал бы советник. Или советчик? Ах, всеравно. Дайте мне совет, уважаемый коллежский советчик, что делают с погубленнойжизнью?

– Чьей? – сипло спросил Матвей Бенционович.

– Моей. А может быть, и вашей. Вот скажите,советчик, могли бы вы взять и всю свою жизнь перечеркнуть, сгубить – ради одноготолько мига? Даже не мига, а надежды на миг, которая, быть может, еще и неосуществится?

Бердичевский пролепетал:

– Я вас не понимаю… Вы странно говорите.

Но он понял, превосходно все понял. То, чегони в коем случае с ним произойти не могло, потому что вся его жизнь струиласьсовсем по иному руслу, было близко, очень близко. Миг? Надежда? А что же Маша?

– Вы верите в судьбу? – Всадница уже неулыбалась, ее чистое чело омрачилось, хлыст требовательно постукивал полошадиному крупу, и вороной нервически переступал ногами. – В то, что всёпредопределено и что случайных встреч не бывает?

– Не знаю…

Зато он знал, что погибает, и уже готов былпогибнуть, даже желал этого. Оранжевая полоса заката растопырилась в обестороны от черного коня, словно у него вдруг выросли огненные крылья.

– А я верю. Я уронила платок, вы подобрали. Аможет быть, это и не платок вовсе?

Товарищ прокурора растерянно посмотрел на лоскут,все еще зажатый в его пальцах, и подумал: я похож на нищего, что стоит спротянутой рукой.

Голос всадницы сделался грозен:

– Хотите, я сейчас поверну лошадь, да и ускачупрочь? И вы никогда меня больше не увидите! Так и не узнаете, кто кого обманул– вы судьбу или она вас.

Она дернула уздечку, развернулась и поднялахлыст.

– Нет! – воскликнул Матвей Бенционович, разомзабыв и о Маше, и о двенадцати чадах, и о грядущем, тринадцатом – вот какневыносима показалась ему мысль, что странная амазонка навсегда умчится всгущающуюся тьму.

– Тогда беритесь за стремя, да крепче, крепче,не то сорветесь! – приказала она.

Как заколдованный, Бердичевский вцепился всеребряную скобу. Наездница гортанно вскрикнула, ударила коня хлыстом, ивороной с места взял резвой рысью.

Матвей Бенционович бежал со всех ног, сам непонимая, что с ним происходит. Шагов через пятьдесят или, может, стоспоткнулся, упал лицом вниз, да еще и несколько раз перевернулся.

Из темноты доносился быстро удаляющийся хохот.

“Остров, что за остров!” – бессмысленноповторял следователь, сидя на дороге и нянчя зашибленный локоть. Костяшкипальцев тоже были разбиты в кровь, но батистового платка Матвей Бенционович изруки не выпустил.

* * *

После невообразимого, ни на что не похожегоприключения товарищ прокурора был явно не в себе. Только этим можно объяснитьто обстоятельство, что он совершенно потерял счет времени и не помнил, как шелдо гостиницы. А когда, наконец, очнулся от потрясения, то обнаружил, что сидиту себя в комнате на кровати и тупо смотрит в окно, на висящую в небеапельсиновую дольку – молодой месяц.

Механическим жестом достал из жилетногокармана часы. Была одна минута одиннадцатого, из чего Матвей Бенционович сделалвывод, что к реальности его, вероятно, вернул звон брегета, хотя самого звука впамяти не осталось.

Лев Николаевич! Он обещался ждать на скамейкене долее, чем до десяти!

Чиновник вскочил и выбежал из нумера. И потом,по улице и по набережной, тоже не шел, а бежал. Прохожие оглядывались – вчинном Новом Арарате бегу – человек, да еще поздно вечером, очевидно, былредкостью.

Из-за одного только разговора со свидетелем,пускай даже важным, Бердичевский сломя голову нестись бы не стал, но ему вдругнеудержимо захотелось увидеть ясное, доброе лицо Льва Николаевича и поговоритьс ним, просто поговорить – о чем-нибудь простом и важном, куда более важном,чем любые расследования.

Белый купол ротонды, одной из местныхдостопримечательностей, был виден издалека. Товарищ прокуpopa добежал туда,совсем обессилев и уже не надеясь застать Льва Николаевича. Но навстречубегущему со скамейки поднялась худенькая фигура, приветственно замахала рукой.

Оба обрадовались до чрезвычайности. Причем сМатвеем Бенционовичем еще понятно, но и Лев Николаевич, по всей видимости, тожебыл весьма доволен.

– А я уж думал, вы не придете! – воскликнул он,крепко пожимая чиновнику руку. – Так уж сидел, на всякий случай. А вы пришли!Как это хорошо, как замечательно.