Больше в окно она не глядела. Она и так знала о повсеместно рассыпанной Лете. Точно так же, как Илья (не глядя в бездну) – знал, что главное уже сказано.

– Вы здесь странное говорили о моем городе, – вдруг обратилась к нему давешняя девчушка; её голосок (чем-то уподобляясь голосу Яны) перелетел через разделявший их столик и перекрыл оглушительную тишину.

– Говорил, раз уж вы услышали.

– Я не глухая душой, – сказала (бы) ему она (если бы её губами говорила смерть).

– Хорошо, – сказал (бы) он своей смерти. – У вас есть душа.

Яна (которая не из ребра, и у которой душа точно была) внимания на его смерть не обращала. Потому девчушка продолжила:

– Что означают ваши слова? Понятно, кроме унизительно беспомощного (а вы, верно, Янку к нам ко всем глупо ревнуете) вызова всем нам, – она (словно бы) говорила простые вещи и вслух; но – она не знала, что (только что) личная смерть Ильи окончательно слилась (для него) с её (девчушки) привлекательным образом.

– Вы не видите, но Яна бежит, и за нею мчится охота.

– Вы смеетесь, за нею охота – никто не посмеет; неужто же вы?

– И я тоже, в каком-то особом роде; но не я ей угроза.

– Что значит, не вы? Что значит, мы не видим? Опять глупый вызов! Зачем вы так говорите?

– А как говорите вы? Словно ребенок, что не овладел еще лицевыми мышцами (языка). Но – изо всех силенок стремится к своему подлинному облику (речи). Вслушайтесь: ваши телодвижения смыслов звучат в мироздании плачем козлёнка, приманки тигру, – сказал он и тотчас раскаялся в сказанном; ибо – подобным ответом он тоже в какой-то степени уподобился Яне.

– Какой-такой младенец? О чем вы, помилуйте! – с непередаваемым презрением сказала сказала девчушка; но – Илья все же попробовал объяснить (не только ей – своей смерти, но и Яне – своей жизни):

– Этот (человеческий) город искусственный – город Напрасных Надежд; он (человеческими скудными средствами) раздвинут в своей геометрии: раскинулся во все стороны (видимо и невидимо) пространства и времени, причём – несколько дальше жизни; причём – настолько, что нет больше на шестой части суши ему подобного! В других местах (может быть, есть подобные места – древней и даже более просвещённей); но – там тигру (понимай, Зверю) гораздо легче было бы прийти на (слишком) человеческий плач (привязанного козлёнка).

– Дальше жизни для меня – только я, а для Яны – она сама, – могла бы сказать девчушка; смерть знала, что это не совсем так, и промолчала (она полагала, что она и есть привязавший козлёнка охотник).

– Представьте гать по-над топким болотом (когда болото – вся эта плоская мягкотелая жизнь); этот город как некий шаг к строгому Космосу. Причём – когда сам «этот» Космос тоже всего лишь очередной шаг, не более, – мог бы сказать (вместо Ильи) псевдо-Илия; и не сказал, конечно же.

– Всё мыслишь о православной цивилизации как о единственной надежде рода людского, – (банально) подвела итог его (не менее банальной) метафоре смерть. – Постигнуто – откажись и иди дальше.

А девчушка (по-над словами смерти) презрительно его перебила:

– Больно у вас все мудрено! – и (всё с той же интонацией Великой Блудницы) поведала банальную человеческую (но бесчеловечную) аксиому. – Пропасть не преодолеть в два шага; необходим единственный, коли вам – по силам величие (такого) шага.

А вот здесь могло (бы) оказаться неясным, кто говорит (девушка или смерть). Но если бы это имело значение – псевдо-Илия об этом узнал (бы).

– Мы разбили пропасть на множество пропастей; великий шаг низвели до множества поползновений, – молча сказал своей смерти незваный (на этом празднике жизни) гость.

Но его услышала и (живая) девчушка:

– Бесконечно «шагая» (здесь она скривила губы), вы никогда к ней не приблизитесь.

– Я хочу, чтобы она шагнула навстречу.

– А кто вы такой, чтобы предъявлять такую претензию (на такую женщину)? Вы бог или даже (не бывает такого, но вдруг) какое-нибудь воплощение титана италийского Ренессанса?

– Сейчас я никто, – сказал псевдо-Илия.

– Очень правильно, – вдруг сказала ему девчушка. – А то пошли какие-то плачи (о себе) и погони за младенцами (боги! Она – ничего не понимает, но – как говорит!), помилуйте, мы не в Иудее и вы не царь Ирод (интересная альтернатива), так что ваши слова пусты.

Илья сказал:

– Но вернёмся в Санкт-Ленинград (я так иногда называю Петербург, по многим причинам): ещё этот город подобен великому вавилонскому зиккурату, что почти что коснулся хрустальной небесной сферы; но!

– Что «но»? Что такое это ваше (всегда присутствующее, ко всему при частное) «но»? – сперва показалось, что это спросила (не девчушка, конечно: она непоправимо юна) смерть псево-Илии; но нет! Здесь ещё присутствовала та вопрошательница, что пришла прежде смерти.

– Сколько раз я должна повторять твоё «но», чтобы ты дал свою версию бытия? – Великая Блудница, сидя на коленях своего Стаса (не от слова ли статичный?), смотрела на него без любопытства, но внимательно.

«Её» Стас (точка опоры, чтобы не переворачивать землю) смотрел на Илью с (внимательной) ненавистью; пустое, он почти ничего (кроме слов) не слышал.

– Рухнул (вавилонский) зиккурат; тот язык, которому любой алфавит слишком тесен, рассыпался на языки. А ведь он (этот самый первый язык) мог бы из семитской преисподней (жизни мёртвой) выводить в жизнь живую.

– Воскрешать? Из меня? – воскликнули вместе смерть и девчушка (которой предназначено рожать). – Потом – мы и так (вместе: смерть и женщина) в смерть рожаем.

– Хотите узнать? И при чём в смерти языки?

– Нет! – внезапно сказала девчушка; смерть (внутри неё) решила стать от неё отдельно, и саратница Яны опять стала (только) собой: умелой и умной, и (хоть и не далеко) проникновенной.

Великая Блудница исподволь наблюдала за здешними метаморфозами.

– При чём языки в смерти? – повторила (ставшая отдельной; но – оставшаяся всем нестерпимо желанной женщиной) его личная и его вселенская смерть; прямо в лицо ему улыбнувшись, она (в подражание Яне) девчушкою вспорхнула ему на колени. Стала такой же непоправимо (неотвратимо) желанной; но!

Псевдо-Илия на