Я смотрел, как угасает день и снова смыкаются тучи. Скоро настанет пора нести плот к берегу и переправляться через подостывшее озеро. Лунный свет не будет нас направлять.

– Грин Грин, – сказал я, – я вижу в тебе себя, потому что во мне теперь, быть может, больше пейанца, чем человека. Но едва ли это настоящая причина того, что я стал тем, кем стал, – скорее, во мне лишь развилось то, что уже было заложено. Я тоже могу убивать, как убивал бы ты, и держаться своего пай’бадра вопреки всему.

– Я знаю, – отозвался он, – и уважаю тебя за это.

– Я пытаюсь сказать, что, когда все это закончится, и если мы оба останемся живы, я мог бы назвать тебя другом. Я мог бы заступиться за тебя перед прочими Именами, чтобы тебе дали еще один шанс на посвящение. Мне приятно было бы увидеть, как верховный жрец странтризма принимает Имя Кирвара Четырехликого, Отца Цветов, если Он того пожелает.

– Теперь ты пытаешься отыскать цену мне, землянин.

– Нет, я делаю тебе искреннее предложение. Относись к нему как хочешь. Пока что ты не дал мне пай’бадра.

– Пытаясь тебя убить?

– Ты следовал ложному пай’бадра. Это меня не оскорбляет.

– Ты ведь знаешь, что я могу сразить тебя, когда пожелаю?

– Я знаю, что ты так считаешь.

– Я думал, что лучше прикрыл эту мысль.

– Это вопрос дедукции, а не телепатии.

– Ты и впрямь похож на пейанца, – проговорил, помолчав, Грин Грин. – Обещаю тебе, что воздержусь от своей мести, пока мы не разберемся с Шендоном.

– Скоро, – сказал я. – Скоро мы отправимся в путь.

Мы сидели и ждали, когда опустится ночь. Наконец она это сделала.

– Пора, – сказал я.

– Пора, – и мы встали и подняли плот.

Мы отнесли его к озеру и, выйдя на теплую отмель, опустили в воду.

– Весло не забыл?

– Не забыл.

– Тогда поплыли.

Мы забрались на плот, выровняли его, начали работать веслами, потом шестами.

– Если он был выше подкупа, – спросил Грин Грин, – почему он продал твои секреты?

– Он продал бы и чужие, – ответил я, – если бы мои люди заплатили ему больше.

– Тогда почему он выше подкупа?

– Потому что он мой сородич и ненавидит меня. Иных причин нет. Такое пай’бадра не выкупишь.

Тогда я был уверен, что прав.

– В разумах землян всегда есть темные области, – заметил он. – Хотелось бы мне однажды узнать, что там скрывается.

– Мне тоже.

Видимо, взошла одна из лун, потому что сквозь тучи проступила смутная клякса света. Она медленно плыла к зениту.

Вокруг нас тихо плескалась вода, и крошечные волны разбивались о наши колени, о наши ботинки. Холодный бриз следовал за нами от берега.

– Вулкан унялся, – сказал Грин Грин. – О чем вы говорили с Белионом?

– А от тебя ничего не скроешь, верно?

– Я несколько раз пытался связаться с тобой и знаю, что почувствовал.

– Белион и Шимбо выжидают, – сказал я. – Потом они придут в стремительное движение, и один из них будет удовлетворен.

Вода была темна, как чернила, и тепла, как кровь; остров возвышался угольной горой на фоне жемчужной и беззвездной ночи. Мы отталкивались шестами, пока не потеряли дно, а потом стали грести – тихо, поворачивая весла. Грин Грин любил воду, как всякий пейанец. Я ощущал это в его движениях, в уловленных обрывках эмоций.

Переправа через темную воду… Она пугала – из-за того, что значило для меня это место, из-за того чувства, что оно вызвало во мне, когда я его строил. Здесь не было ощущения, свойственного Долине теней, ощущения тихого ухода. Это место было мясницкой колодой в конце пути. Я ненавидел его и боялся. Я знал, что мне не хватит духу когда-либо его воссоздать. Оно было одним из тех неповторимых творений, о которых я сожалел. Переправа через темную воду означала для меня встречу с той частью себя, которую я не понимал и не принимал. Я спокойно плыл себе по Токийскому заливу, и вдруг надо мной навис ответ: груда останков того, что тонет в заливе и никогда не возвращается на берег; гигантская помойка жизни; куча отбросов, остающихся после того, как все проходит; место, служащее свидетельством бессмысленности любых идеалов и намерений, добрых или злых; скала, сокрушающая ценности, символизирующая абсолютную тщетность самой жизни, которой тоже предстоит однажды разбиться о нее, чтобы никогда, нет, никогда больше не всплыть на поверхность. На колени мне падали теплые брызги, однако я сотрясся от холода и нарушил ритм. Грин Грин коснулся моего плеча, и мы вновь синхронизировали движения весел.

– Зачем ты создал его, если так его ненавидишь? – спросил он.

– Мне хорошо заплатили, – ответил я и добавил: – Поворачиваем влево. Воспользуемся черным ходом.

Он стал грести сильнее, я – слабее, и наш курс изменился, сместился к западу.

– Черным ходом? – переспросил Грин Грин.

– Да, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

По мере приближения к острову я оставил рефлексию и превратился в механизм, как бывает всегда, когда у меня в голове слишком много мыслей. Я греб, и мы скользили сквозь ночь, и вскоре остров оказался по правому борту; на скалах мерцали таинственные огоньки. Свет от тлеющей верхушки вулкана пересекал наш курс, покрывая воду рябью, отбрасывая на утесы тусклые красные всполохи.

Мы миновали остров и подплыли к нему с севера. В ночи я видел его северную сторону, будто днем. В моей памяти хранились все ее шрамы и выступы, кончики пальцев зудели, вспоминая текстуру камня.

Мы подошли ближе, и я коснулся отвесной черной скалы веслом. Мы не двигались с места, пока я смотрел вверх, а потом я велел:

– Восточнее.

Через несколько сотен ярдов мы подплыли к месту, в котором я укрыл «проход». Косую трещину в камне – сорокафутовую расщелину, позволявшую, упираясь спиной и руками, подняться на узкий карниз, по которому можно было, осторожно преодолев шестьдесят футов, подойти к уходящей вверх череде опор для рук и ног.

Я рассказал об этом Грин Грину, и тот держал плот на месте, пока я поднимался. Потом он полез следом за мной, без всяких жалоб, хотя плечо должно было доставлять ему неудобство.

Выбравшись из расщелины, я посмотрел вниз и не увидел там плота. Я упомянул об этом, и Грин Грин фыркнул. Дождавшись, когда он поднимется, я помог ему вылезти на карниз. После чего мы начали осторожно двигаться по нему на восток.

Минут через пятнадцать мы достигли подъема. Я снова начал карабкаться первым, объяснив прежде, что перед следующим карнизом нас ждет пятисотфутовое восхождение. Пейанец снова фыркнул и последовал за мной.

Вскоре руки у меня заныли, и когда мы добрались до карниза, я растянулся на нем и зажег сигарету. Через десять минут мы продолжили подъем. К полуночи мы без каких-либо проблем достигли вершины.

Примерно десять минут мы шли. А потом увидели его.

Он был блуждающим силуэтом, без сомнения, накачанным наркотиками по самые уши. Впрочем, может, и