– Танцев-с, – отвечал Видоплясов. – Если уж мне сужденочерез фамилию мою плясуна собою изображать-с, так уж пусть было бы облагороженопо-иностранному: Танцев-с.

– Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Толькоуж тут они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опятьприходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть наготовеновая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!

– Я действительно давно уж хотел повергнуть к вашим стопамновое имя-с, облагороженное-с.

– Какое?

– Эссбукетов.

– И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия спомадной банки! А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, скольконад ней! Ведь это на духах написано.

– Помилуйте, дядюшка, – сказал я полушепотом, – да ведь этопросто дурак, набитый дурак!

– Что ж делать, братец? – отвечал тоже шепотом дядя, – уверяюткругом, что умен и что это все в нем благородные свойства играют …

– Да развяжитесь вы с ним, ради бога!

– Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! –начал дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова.– Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь, чтотебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово даю, чтозавтра все разберу, а теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?

– Почивать ложились-с. Сказали, что если будет кто об нихспрашивать, так отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.

– Гм! Ну, ступай, братец, ступай! Видишь, Сережа, ведь онвсегда при Фоме, так что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому и нелюбит, что он все о них Фоме переносит. Вот теперь ушел, а, пожалуй, завтра инафискалит о чем-нибудь! А уж я, братец, там все так уладил, даже спокоентеперь… К тебе спешил. Наконец-то я опять с тобой! – проговорил он с чувством,пожимая мне руку. – А ведь я думал, брат, что ты совсем рассердился инепременно улизнешь. Стеречь тебя посылал. Ну, слава богу, теперь! А давеча-то,Гаврила-то каково? да и Фалалей, и ты – все одно к одному! Ну, слава богу!наконец-то наговорюсь с тобой досыта. Сердце открою тебе. Ты, Сережа, не уезжай:ты один у меня, ты и Коровкин…

– Но, позвольте, что ж вы там такое уладили, дядюшка, и чегомне тут ждать после того, что случилось? Признаюсь, ведь у меня просто головатрещит!

– А у меня цела, что ли? Она, брат, у меня уж полгода теперьвальсирует, голова-то моя! Но, слава богу! теперь все уладилось. Во-первых,меня простили, совершенно простили, с разными условиями, конечно; но уж ятеперь почти совсем ничего не боюсь. Сашурку тоже простили. Саша-то, Саша-то,давеча-то… горячее сердечко! увлеклась немного, но золотое сердечко! Я горжусьэтой девочкой, Сережа! Да будет над нею всегдашнее благословение божие. Тебятоже простили, и даже, знаешь как? Можешь делать все, что тебе угодно, ходитьпо всем комнатам и в саду, и даже при гостях, – словом, все, что угодно; нотолько под одним условием, что ты ничего не будешь завтра сам говорить примаменьке и при Фоме Фомиче, – это непременное условие, то есть решительно ниполслова, – я уж обещался за тебя, – а только будешь слушать, что старшие… тоесть я хотел сказать, что другие будут говорить. Они сказали, что ты молод. Ты,Сергей, не обижайся; ведь ты и в самом деле еще молод… Так и Анна Ниловнаговорит…

Конечно, я был очень молод и тотчас же доказал это, закипевнегодованием при таких обидных условиях.

– Послушайте, дядюшка, – вскричал я, чуть не задыхаясь, –скажите мне только одно и успокойте меня: я в настоящем сумасшедшем доме илинет?

– Ну вот, братец, уж ты сейчас и в критику! Уж и не можешьникак утерпеть, – отвечал опечаленный дядя. – Вовсе не в сумасшедшем, а тактолько, погорячились с обеих сторон. Но ведь согласись и ты, братец, как ты-тосам вел себя? Помнишь, что ты ему отмочил, – человеку, так сказать, почтенныхлет?

– Такие люди не имеют почтенных лет, дядюшка.

– Ну уж это ты, брат, перескакнул! это уж вольнодумство! Я,брат, и сам от рассудительного вольнодумства не прочь, но уж это, брат, измерки выскочило, то есть удивил ты меня, Сергей.

– Не сердитесь, дядюшка, я виноват, но виноват перед вами.Что же касается до вашего Фомы Фомича …

– Ну, вот уж и вашего! Эх, брат Сергей, не суди его строго:мизантропический человек – и больше ничего, болезненный! С него нельзя строгоспрашивать. Но зато какой благородный, то есть просто благороднейший из людей!Да ведь ты сам давеча был свидетелем, просто сиял. А что фокусы-то эти иногдаотмачивает, так на это нечего смотреть. Ну, с кем этого не случается?

– Помилуйте, дядюшка, напротив, с кем же это случается?

– Эх, наладил одно! Добродушия в тебе мало, Сережа; проститьне умеешь!..

– Ну, хорошо, дядюшка, хорошо! Оставим это. Скажите, виделивы Настасью Евграфовну?

– Эх, брат, о ней-то все дело шло. Вот что, Сережа, и,во-первых, самое важное: мы все решили его завтра непременно поздравить с днемрождения, Фому-то, потому что завтра действительно его рождение. Сашурка добраядевочка, но она ошибается; так-таки и пойдем всем кагалом, еще перед обедней,пораньше. Илюша ему стихи произнесет, так что ему как будто маслом по сердцу-то,– словом, польстит. Ах, кабы и ты его, Сережа, вместе с нами, тут же поздравил!Он, может быть, совершенно простил бы тебя. Как бы хорошо было, если б выпомирились! Забудь, брат, обиду, Сережа, ведь ты и сам его обидел …Наидостойнейший человек!

– Дядюшка! дядюшка! – вскричал я, теряя последнее терпение,– я с вами о деле хочу говорить, а вы … Да знаете ли вы, повторяю опять, знаетели вы, что делается с Настасьей Евграфовной?

– Как же, братец, что ты! чего ты кричишь? Из-за нее-то иподнялась давеча вся эта история. Она, впрочем, и не давеча поднялась, онадавно поднялась. Я тебе только не хотел говорить об этом заранее, чтоб тебя непугать, потому что они ее просто выгнать хотели, ну и от меня требовали, чтоб яее отослал. Можешь представить себе мое положение… Ну, да слава богу! теперьвсе это уладилось. Они, видишь ли, – уж признаюсь тебе во всем,

– думали, что я сам в нее влюблен и жениться хочу; словом,стремлюсь к погибели, потому что действительно это было бы стремлением кпогибели: они это мне там объяснили… так вот, чтоб спасти меня, и решились былоее изгнать. Все это маменька, а пуще всех Анна Ниловна. Фома покамест молчит.Но теперь я их всех разуверил и, признаюсь тебе, уже объявил, что ты формальныйжених Настеньки, что и затем и приехал. Ну, это их отчасти успокоило, и теперьона остается, хоть не совсем, так, еще только для пробы, но все-таки остается.Даже и ты поднялся в общем мнении, когда я объявил, что сватаешься. По крайнеймере, маменька как будто успокоилась. Анна Ниловна одна все еще ворчит! Уж и незнаю, что выдумать, чтоб ей угодить. И чего это ей хочется, право, этой Анне Ниловне?