– Дядюшка, в каком вы заблуждении, дядюшка! Да знаете ли,что Настасья Евграфовна завтра же едет отсюда, если уж теперь не уехала? Знаетели, что отец нарочно и приехал сегодня с тем, чтоб ее увезти? что уж это совсемрешено, что она сама лично объявила мне сегодня об этом и в заключение велелавам кланяться, – знаете ли вы это, иль нет?

Дядя, как был, так и остался передо мной с разинутым ртом.Мне показалось, что он вздрогнул, и стон вырвался из груди его.

Не теряя ни минуты, я поспешил рассказать ему весь мойразговор с Настенькой, мое сватовство, ее решительный отказ, ее гнев на дядю зато, что он смел меня вызывать письмом; объяснил, что она надеется его спастисвоим отъездом от брака с Татьяной Ивановной, – словом, не скрыл ничего; даженарочно преувеличил все, что было неприятного в этих известиях. Я хотелпоразить дядю, чтоб допытаться от него решительных мер, – и действительнопоразил. Он вскрикнул и схватил себя за голову.

– Где она, не знаешь ли? где она теперь? – проговорил оннаконец, побледнев от испуга. – А я-то, дурак, шел сюда совсем уж спокойный,думал все уж уладилось, – прибавил он в отчаянии.

– Не знаю, где теперь, только давеча, как начались этикрики, она пошла к вам: она хотела все это выразить вслух, при всех. Вероятно,ее не допустили.

– Еще бы допустили! что б она там наделала! Ах, горячая,гордая головка! И куда она пойдет, куда? куда? А ты-то, ты-то хорош! Да почемуж она тебе отказала? Вздор! Ты должен был понравиться. Почему ж ты ей непонравился? Да отвечай же, ради бога, чего ж ты стоишь?

– Помилосердствуйте, дядюшка! да разве можно задавать такиевопросы?

– Но ведь невозможно ж и это! Ты должен, должен на нейжениться. Зачем же я тебя и тревожил из Петербурга? Ты должен составить еесчастье! Теперь ее гонят отсюда, а тогда она твоя жена, моя родная племянница,– не прогонят. А то куда она пойдет? что с ней будет? В гувернантки? Но ведьэто только бессмысленный вздор, в гувернантки-то! Ведь пока место найдет, чемдома жить? У старика их девятеро на плечах; сами голодом сидят. Ведь она нигроша не возьмет от меня, если выйдет через эти пакостные наговоры, и она, иотец. Да и каково таким образом выйти – ужас! Здесь уж будет скандал – я знаю.А жалованье ее уж давно вперед забрано на семейные нужды: ведь она их питает. Ну,положим, я рекомендую ее в гувернантки, найду такую честную и благороднуюфамилью… да ведь черта с два! где их возьмешь, благородных-то, настоящих-тоблагородных людей? Ну, положим, и есть, положим, и много даже, что богагневить! но, друг мой, ведь опасно: можно ли положиться на людей? к тому жебедный человек подозрителен; ему так и кажется, что его заставляют платить захлеб и за ласку унижениями! Они оскорбят ее; она гордая, и тогда… да уж чтотогда? А что если ко всему этому какой-нибудь мерзавец-обольстительподвернется?.. Она плюнет на него, – я знаю, что плюнет, – но ведь он еевсе-таки оскорбит, мерзавец! все-таки на нее может пасть бесславие, тень,подозрение, и тогда… Голова трещит на плечах! Ах ты, боже мой!

– Дядюшка! простите меня за один вопрос, – сказал яторжественно, – не сердитесь на меня, поймите, что ответ на этот вопрос можетмногое разрешить; я даже отчасти вправе требовать от вас ответа, дядюшка!

– Что, что такое? Какой вопрос?

– Скажите, как перед богом, откровенно и прямо: не чувствуетели вы, что вы сами немного влюблены в Настасью Евграфовну и желали бы на нейжениться? Подумайте: ведь из-за этого-то ее здесь и гонят.

Дядя сделал самый энергичный жест самого судорожногонетерпения.

– Я? влюблен? в нее? Да они все белены объелись илисговорились против меня. Да для чего ж я тебя-то выписывал, как не для того,чтоб доказать им всем, что они белены объелись? Да для чего же я тебя-то к нейсватаю? Я? влюблен? в нее? Рехнулись они все, да и только!

– А если так, дядюшка, то позвольте уж мне все высказать.Объявляю вам торжественно, что я решительно ничего не нахожу дурного в этомпредположении. Напротив, вы бы ей счастье сделали, если уж так ее любите, и

– дай бог этого! дай вам бог любовь и совет!

– Но, помилуй, что ты говоришь! – вскричал дядя почти сужасом. – Удивляюсь, как ты можешь это говорить хладнокровно… и… вообще ты,брат, все куда-то торопишься, – я замечаю в тебе эту черту! Ну, не бессмысленноли, что ты сказал? Как, скажи, я женюсь на ней, когда я смотрю на нее как надочь, а не иначе? Да мне даже стыдно было бы на нее смотреть иначе, дажегрешно! Даже Фома это мне объяснил именно в таких выражениях. У меня отеческойлюбовью к ней сердце горит, а ты тут с супружеством! Она, пожалуй, из благодарностии не отказала бы, да ведь она презирать меня потом будет за то, что ееблагодарностью воспользовался. Я загублю ее, привязанность ее потеряю! Да я быдушу мою ей отдал, деточка она моя! Все равно как Сашу люблю, даже больше,признаюсь тебе. Саша мне дочь по праву, по закону, а эту я любовью моею себедочерью сделал. Я ее из бедности взял, воспитал. Ее Катя, мой ангел покойный,любила; она мне ее как дочь завещала. Я образование ей дал: и по-французскиговорить, и на фортепьяно, и книги, и все… Улыбочка какая у ней! заметил ты,Сережа? как будто смеется над тобой, а меж тем вовсе не смеется, а, напротив,любит… Я вот и думал, что ты приедешь, сделаешь предложение; они и уверятся,что я не имею видов на нее, и перестанут все эти пакости распускать. Она иосталась бы тогда с нами в тишине, в покое, и как бы мы тогда были счастливы!Вы оба дети мои, почти оба сиротки, оба на моем попечении выросли… я бы вас таклюбил, так любил! жизнь бы вам отдал, не расстался бы с вами; всюду за вами!Ах, как бы мы могли быть счастливы! И зачем это люди все злятся, все сердятся,ненавидят друг друга? Так бы, так бы взял да и растолковал бы им все! Так бы ивыложил перед ними всю сердечную правду! Ах ты, боже мой!

– Да, дядюшка, да, это все так, а только она вот отказаламне…

– Отказала! Гм!.. А знаешь, я как будто предчувствовал, чтоона откажет тебе, – сказал он в задумчивости. – Но нет! – вскрикнул он, – я неверю! это невозможно! Но ведь в таком случае все расстроится! Да ты, верно,как-нибудь неосторожно с ней начал, оскорбил еще, может быть; пожалуй, ещекомплименты пустился отмачивать… Расскажи мне еще раз, как это было, Сергей!

Я повторил еще раз все в совершенной подробности. Когдадошло до того, что Настенька удалением своим надеялась спасти дядю от ТатьяныИвановны, тот горько улыбнулся.

– Спасти! – сказал он, – спасти до завтрашнего утра!

– Но вы не хотите сказать, дядюшка, что женитесь на ТатьянеИвановне? – вскричал я в испуге.

– А чем же я и купил, чтоб Настю не выгнали завтра? Завтраже делаю предложение; формально обещался.

– И вы решились, дядюшка?

– Что ж делать, братец, что ж делать! Это раздирает мнесердце, но я решился. Завтра предложение; свадьбу положили сыграть тихо,по-домашнему; оно, брат, и лучше по-домашнему-то. Ты, пожалуй, шафером. Я ужнамекнул о тебе, так они до времени никак тебя не прогонят. Что ж делать,братец? Они говорят: «для детей богатство!» Конечно, для детей чего несделаешь? Вверх ногами вертеться пойдешь, тем более что в сущности оно,пожалуй, и справедливо. Ведь должен же я хоть что-нибудь сделать для семейства.Не все же тунеядцем сидеть!