школы и конверт, тот самый, от Нади. Сестра писала, что получила от мамы письмо, она пишет, что ей очень хорошо и что скоро приедет к своим девочкам. Но обратного адреса не было.

И куда теперь идти?

Геннадий Иванович нашел ей общежитие и работу – в институтской столовой, а институт этот был спортивный, наскоро организованный для Олимпиады-80 – там готовили руководящие кадры, а совсем не гимнастов и бегунов. Загодя готовили, чтобы не опозориться перед иностранцами – политэкономия, иностранные языки, финансирование. Любин аттестат был со сплошными тройками – и за то спасибо. И все-таки ей удалось стать студенткой. И даже получить стипендию.

На Седьмое ноября Геннадий Иванович пригласил ее в театр имени Янки Купала. Белорусский язык Люба понимала, но не говорила, не с кем было.

Театр ее поразил: она никогда не была в театре, даже на детских спектаклях. Но больше всего ее поразил Геннадий Иванович. Он оказался не старым, каким он ей представлялся всегда, а бесшабашным парнем, почти сверстником. И смотрел он на нее совершенно восторженно, даже влюбленно. На Любу никто никогда так не смотрел. Разве что мама.

* * *

И вот спустя столько лет они опять в своей старой квартире, и Олег опять их снимает – повзрослевших, поживших.

Он так хвастался своим поляроидом. Он заряжал новые и новые пластинки.

Вера и Надя ахали над каждым снимком. А Люба глаз не сводила со своей фотографии.

Но Олег вдруг сказал:

– Не, это все фигня. Я сейчас.

И уверенно полез на антресоли, и достал оттуда треногу и огромный ящик, тот самый, которым он делал фотографии прежде. Потом еще пошаманил.

Девочки сидели завороженные.

– Ой, – сказал Олег, – покрывало пропало!

Митя снял с себя черную куртку и протянул:

– Подойдет?

– Да еще как!

Дальше началась милая суетня – девочки вспоминали старые снимки и пытались сесть ну точно так же. Даже альбом достали. И сравнивали. А Люба не отрывалась от поляроидного снимка.

Наконец девчонки уселись и бросили альбом Мите.

Митя стал смотреть и утонул в воспоминаниях. Он сам от себя не ожидал таких сантиментов. Аж в глазах стало горячо. Он столько лет прожил совсем в другой жизни.

– Стой, – сказал вдруг Олег, вылезая из-под куртки, – ты, Любк, какая-то другая! Ты на них не похожа.

– Другая, другая, – захихикали Вера и Надя, – она же всегда была другая.

Люба вдруг встала и позвала Митю:

– Пойдем покурим!

Вера с Надей заорали хором:

– Еще чего? Снимемся и все пойдем курить!

Но Митя и Люба уже спускались по лестнице, потом вышли во двор, потом пошли по улице.

– Что-то случилось? – спросил Митя, закуривая.

Люба крепко сжимала мутный снимок. И заговорила:

– Мама была на поселении в жуткой тьмутаракани. Я туда добралась первая. Когда я пришла в барак, я смотрела и смотрела на женщин, которые шныряли по коридору. Мамы не было. Я спросила: «Дементьева есть?»

Мне указали на комнату, в которой стояли три кровати. На одной лежала совершенно незнакомая мне тетка. Митя, это была мама, я ее не узнала. Митя, и она не узнала меня! Я попятилась, подумав, что попала не в ту комнату, а она спросила: «Вы к кому?» И я узнала голос. «Мама, – сказала я, – я Люба, я приехала раньше, а Надя и Вера будут завтра. Мы тебе писали». Митя, она молчала, она почему-то молчала долго, потом сказала «хорошо», как будто я чужая и пришла передать, что ее дочери приедут завтра.

Я стала доставать все, что привезла и выкладывать на стол. Она сказала: «Уберите это быстро! Ничего не надо. У меня всё есть». – «Но это просто подарки, – сказала я. «Тогда спрячьте. А то сейчас войдут». Я огляделась и всё спрятала обратно в сумку. «А еда есть?» – спросила она. – «Есть, конечно, завтра еще сестры привезут». – «Какие сестры?» – «Вера и Надя».

Послышались голоса. В комнату вошли две женщины, без возраста. Посмотрели на мою сумку, спросили: «Это кому?» Я поняла, что они голодные и решила достать сыр – я привезла целую головку голландского сыра. Литовский. Тогда в Минске продавался. Стала доставать, но мама каким-то чужим голосом сказала: «Подойдите ко мне!» Я оглянулась, решив, что это женщинам. Но женщины стояли неподвижно. И я поняла, что мама говорит мне. Я подошла и наклонилась. Она притянула к себе и в ухо холодными твердыми губами сказала: «Этим сукам ничего не давайте!» – «Хорошо», – согласилась я и взяла сумку, не зная, что делать. Но тетки вдруг ожили и потянули сумку к себе. И так сильно, что я уступила. Они достали сыр и конфеты и быстро ушли. А сумку бросили на пол. «Зачем вы так? – сказала мама, – они же суки», – и отвернулась к стене. Я расплакалась и не могла успокоиться. Я поняла, что надо уйти. А куда? Господи, зачем я приехала одна. С сестрами она бы сразу узнала.

И Люба заплакала, а Митя обнял ее, не зная, как утешить. Дал ей сигарету. Люба отказалась. Вытерла ладонью глаза и продолжила:

– Утром приехали сестры: одна за другой. Нашли меня – я у нянечки переночевала на чужом белье: запах был тяжелый, давно не мытое было все. Я плакала всю ночь. Утром появляются нагруженные, как верблюды: сумки, продукты, веник зачем-то. Это Надька, конечно. Как вошли, сразу убираться начала – барак подметать.

Ну пошли к маме. Уже середина дня, а все трое спят. И мама тоже. Надька опять хозяйничать. Верка ласково маму потрепала. А она ни в какую, мотает головой, просыпаться не хочет. Верка сильнее треплет – не хочет глаз открывать. Тогда Надька набрала в рот воды из-под крана в коридоре, подошла и как прыснет маме в лицо. Мы замерли. Она глаза открыла и говорит: «Девочки мои!» И целует их, а они ее. А я в стороне – вроде как я уже приехала и нацеловалась.

Мама ноги спускает с кровати, и мы видим страшное – мамину правую ногу. Она была похожа на бесформенный мешок и не подчинялась сигналу головы – она реально была как мешок. Это называется лимфостаз. Это у нее еще после родов началось. Сначала ноги были разные – мама любила говорить: «У меня ноги – одна другой лучше!»

Но потом мы же ее долго не видели – и вдруг такой ужас: она на этот мешок не могла наступать. Вера стала делать массаж, она умела находить лимфоузлы. Пока мы у мамы гостили, она все время делала массаж. А потом девочки нашли у кого-то резиновые бинты – ну не бинты, а скорее растяжки, и стали бинтовать. И мама стала на ногу наступать. Соседки были так потрясены, что одна даже подарила маме носки, а это был очень ценный подарок