всё такое. А я и одна справлюсь… – невольно размечталась Янка, но потом спохватилась: – Вот только кто ж «трудного подростка» оставит в покое! Он же трудный, его спасать надо!»

– А вы там как? – торопливо спросила она, отвлекая себя от несбыточной мечты.

– Бэ-мэ, – передразнил её Тот. – Держимся.

– Долго ещё, не знаешь? – Янка и сама не понимала, какого ответа ждёт. То ли что скоро всё будет в порядке, то ли…

Эти телефонные звонки волшебным образом затеняли ту пустоту, что жила в груди после Вика.

– Да хэ-зэ. – Тот хмыкнул. Ему нравилось передразнивать Янку. – Киму б хоть с кем-нибудь познакомиться или, там, на работу выйти… Кстати, – оживился он. – Хочешь новость?

– Ну?

– У нас Ленка торчит. Общается с Кимом.

– Зачем?

– Знаешь, на вопрос «зачем что-то Ленке» ответить может только Серёга. А он делает вид, что благовоспитанные собаки не разговаривает. Дуется на что-то, кажется… Слушай, а приезжай как-нибудь в гости, а? Покажу, как устроился.

Тут Янка вздохнула шумно и горько:

– Щ-щас-с, – прошипела она, чувствуя себя сердитой змеёй. – Отпустит меня мама, аж два раза. Она была плохой матерью, видите ли, мне не хватало её внимания, и из-за этого у меня случился подростковый бунт. Так что теперь самое время ей исправиться, с подачи ненаглядного Ле-ерочки…

Всё, чему Янка раньше давала прорваться только парой случайных слов, вдруг как-то разом выплеснулось.

Тот помолчал, потом спросил виновато:

– Это из-за того, что тебя трое суток не было дома?

– Это потому что она эти три дня обо мне не вспоминала. Она ни в жисть не признается в этом мне, но я не глухая.

– Ладно, – погрустнел Тот. – Не вечно же ей дуться. Не боись, наладится.

Тот – неисправимый оптимист.

– Угу… Это если бы она дулась. Так, я до дома дошла. Извини.

– Давай, удачи тебе!

Звонок-ритуал, звонок-лекарство. Звонок-«Ты ещё не сошла с ума, Ян». Смешно, раньше для неё всё, связанное с Ноябрём, казалось страшным, на грани сумасшествия, а сейчас Янка не глядя махнула бы туда с Тотом. Только бы не здесь, только бы не дома…

«Не хочу! Здесь всё стало чужим, и мама стала чужой, и весь мир – холодный, злой, снежный…»

В комнате Янка с омерзением посмотрела на календарь, в окно, снова на календарь – и вопросила потолок:

– Ну почему снег? Декабрь только завтра!

Оглушительно заорал телефон.

– Тот?!

– Привет опять. – Тот по ту сторону телефона глубоко вдохнул… и выдохнул скороговоркой: – Я просто подумал, что пока Ленка тут, я свалю в Ноябрь ненадолго, хочу Тэшку проведать, вот.

«Возьмёшь?» – Янка не спросила, замерла, сжимая трубку. Только бы!.

– …Короче, как вернусь – позвоню, ладно?.. Ян? Эй, ты меня слышишь?..

Янка слышала. И осторожно дышала: вдох-выдох, вдох-выдох.

Почему же так обидно и больно, словно это не Тот, а – снова – Вик и его проклятое «не нужна»?..

Или папа, который ничего не говорил, конечно, маленькой Янке, но раз ушёл и не вернулся, значит…

Тут Янка оборвала себя и даже почти спокойно и ровно произнесла в трубку:

– Ладно.

Как Тот не понимает, сколько значат для Янки их звонки?!

Правда, Янка никогда и ни за что ему в этом не признается… И будет ждать.

День, неделю, две… сколько понадобится.

Мгновение сна. Янка

…По ночам ей снова снится мёртвый город, и смотрят на неё, сквозь неё провалы окон, и пляшут тени по стенам – собачьи тени, заливаясь беззвучным лаем; снится дыхание тьмы, волокущее вперёд машины, послушные его воле, как марионетки; и бег по улицам снится тоже, и вспышки выстрелов, и азартная дрожь, струной натянутая внутри, и…

А ещё снится бескрайняя пустошь, залитая тусклым светом красного солнца. И рёв двигателя, и что-то тёмное, кутающееся в белый туман… нет, не что-то – настоящее ничто. Чёрная дыра, пустота, не-живое, не-существующее, не-сущее.

Снится грохот, и чей-то лязгающий механический голос: «Опять внешнюю колонку снёс, гад, как я говорить буду!», и лихое веселье этого голоса – мальчишки, а скрытое внутри спокойствие – старика…

А то тёмное ничто жадно набирается сил для нового удара, а второй голос, знакомый, родной, звенит от возбуждения: «Не ворчи, поменяю! Давай, ну же, быстрей, мы успеем!»

…Снаряд вспорол ничто, и оно уползло прочь, стягивая разрывы, – безобразная, без-о́бразная чёрная амёба, и её белый туман и белая броня кажутся злой насмешкой.

«Успели! Да-а! Ну круто же, да? Круто!»

На чужой восторг откликается сердце, а с ним и рыбка, и…

***

– Ян! Второй час ночи! Ты что, под одеялом с телефоном?!

Просыпаться, выпутываться из чужих чувств, чужих снов… из чужой жизни тяжелее, чем выныривать с глубины. Янка инстинктивно сжала горячую рыбку в кулаке, заглушая её свет, и прошептала маме через силу:

– Я заснула так… Извини, сейчас уберу.

«Только не ругайся, только уходи спать, а?»

Мама выждала, пока Янка сгрузит демонстративно на тумбочку несуществующий телефон, и ушла. Перевернув подушку холодной стороной вверх, Янка закрыла глаза, вытягиваясь на кровати и чувствуя, как одна за другой расправляются мышцы.

«Свободы… От всего. От мамы, от злости, от боли… Не хочу!», – шептала она беззвучно, сама не зная, чего же не хочет. Может, видеть сны?..

Мгновение грани. Янка

…На зыбкой грани между сном и пробуждением, между темнотой и предрассветными сумерками, между радостью нового начала и тоской старых бед – Янке опять чудится, что она стала мраморной статуей на дне ручья. Прекрасная, бессмертная, неподвижная, неподвластная ни времени, ни себе Офелия с сердцем из хрупкого белого камня.

«Свободы… – бормочет она сквозь сон, но скованные мрамором губы даже не дрогнут. – Свободы… Не хочу так…»

А потом к мраморной груди скользнула юркая золотая рыбка – и пробила её насквозь, словно пустотелый гипс.

И изнутри вырвалась птица.

Дышать почему-то больно.

***

– Знаешь, мне вчера снилось, что я – птица.

– Да? А мне ничего не снится.

– А ты хоть спишь? Или тоже… не умеешь?

– Умею. Но это значит, что сознание просто гаснет, а потом снова загорается. Как… свет в комнате, понимаешь?

Янка стоит у окна и дышит на тёмное стекло. Стол рядом завален набросками. До маминого возвращения с работы – час…

В изостудии препод, которого все звали просто Альбертычем, простил тот Янкин прогул, а в наброски с Алатырем, Гаганой и Гарафеной вцепился с горящими глазами: наконец-то что-то оригинальное! Янка обязана закончить работу немедленно, а если отборочное жюри одобрит, то пусть делает целый проект. На новогодних праздниках – выставка в Питере, точка, не обсуждается.

«И маме скажи, чтобы обязательно отпустила, такой шанс, слышишь!»

И вот Янка стоит, смотрит в никуда сквозь запотевшее стекло и говорит с Тотом. Рисунки – проект одобрили – подождут, до сдачи ещё две недели. До Нового года – три.

– Как Ким? – она спросила это, только чтобы отвлечься.

– Дело движется! У нас опять торчит Ленка. Привела в порядок весь его гардероб, приучила бриться по утрам, и вообще, на следующей неделе Ким идёт