закрытым, ибо накопившийся исторический материал грозил обернуться потопом: в результате, так сказать, последовавшего оттока часть материалов попала в “самиздат”. Было бы лучше оставить шлюз открытым… просто я уверен, что процесс, начатый в 1956 году, неостановим. Бессмысленно зачислять каждого, кто обращается к неопровержимым, да и неопровергаемым ужасам сталинизма, в расхожую, пошлую, мещанскую категорию “очернителей”. Те, кто якобы очерняют, на самом деле стремятся к очищению, залогом которого призвана стать международная огласка фактов, ибо проблема эта не только советская»[196].

В политике вновь грянули заморозки. Кратковременный роман Солженицына с властью заканчивается, и между ними разыгрывается целая шахматная партия.

1965 год. КГБ конфискует архив Солженицына.

1966 год. Солженицын разворачивает активную публичную деятельность: дает интервью зарубежным журналистам, а также через самиздат распространяет романы «В круге первом» и «Раковый корпус». На XXIII съезде КПСС[197] призывают дать отпор фальсификации истории, примером которой называют «Один день Ивана Денисовича». Приведу цитату из речи первого секретаря Компартии Молдавии Ивана Бодюла. Не уверена, что многие читатели припоминают его имя, но в этом-то и дело: история в очередной раз подтверждает, что она сохраняет имя хулимого, а авторов подобного рода высказываний ждет забвение. Вот что тогда сказал ныне забытый Бодюл: «Как известно, в нашей стране каждый, кто считает себя художником, имеет право творить свободно, волен писать по своему усмотрению, без малейших ограничений. Но в такой же мере партия, наши государственные органы пользуются правом свободного выбора, что печатать. Этим ленинским принципом не все кадры, которым доверен данный участок идеологической работы, правильно пользуются. В результате появляются на свет и распространяются произведения, которые в идейном и художественном отношении слабо способствуют росту коммунистической сознательности масс. Более того, как уже здесь говорили, иные из них прямо искажают нашу действительность, проповедуют пессимизм, скептицизм и упадочничество, тенденциозно искажают отдельные этапы жизни советского общества вроде повести “Один день Ивана Денисовича”, отнесенной, кстати, журналом “Новый мир”[198] к числу тех произведений, которые становятся “значительными вехами развития всего литературного дела”»[199].

1967 год. Солженицын тайно заканчивает «Архипелаг ГУЛАГ», про который Бёлль напишет: «“Архипелаг ГУЛАГ” — ​это история, так она и названа Солженицыным, а мотивы ее публикации вполне очевидны: писатель стремится привлечь внимание мировой общественности (что, возможно, послужит определенной защитой) к тем людям, кто упомянут в “Архипелаге ГУЛАГ”, к его оставшимся в живых свидетелям; а кроме того, эта книга — ​“наш общий дружный памятник всем замученным и убитым”. “Архипелаг ГУЛАГ” является документальным подтверждением фактов, что уже известны мировой общественности по многочисленным публикациям…»[200].

Май 1967 года. Солженицын пишет открытое письмо IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей[201]. Остановимся на трех суждениях из этого письма, которые предвосхищают основные тезисы нобелевской лекции писателя.

Суждение первое. «За нашими писателями не предполагается, не признается права высказывать опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему изъяснять социальные проблемы или исторический опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране. Произведения, которые могли бы выразить назревшую народную мысль, своевременно и целительно повлиять в области духовной или на развитие общественного сознания, — ​запрещаются либо уродуются цензурой по соображениям мелочным, эгоистическим, а для народной жизни недальновидным».

Суждение второе. «Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь — ​косметики. Такая литература теряет доверие у собственного народа, и тиражи ее идут не в чтение, а в утильсырье». Напомню мысли Пастернака после поездки на Урал: писатель не может выдавать желаемое за действительное. И теперь Солженицын говорит то же самое. Литература должна сметь рефлексировать об общественной боли, а власть должна находить мужество не преследовать ее за это.

Суждение третье. «…Мы узнали после XX съезда партии, что их было более шестисот — ​ни в чем не виновных писателей, кого Союз послушно отдал их тюремно-лагерной судьбе. Однако свиток этот еще длинней, его закрутившийся конец не прочитывается и никогда не прочтется нашими глазами: в нем записаны имена и таких молодых прозаиков и поэтов, кого лишь случайно мы могли узнать из личных встреч, чьи дарования погибли в лагерях нерасцветшими, чьи произведения не пошли дальше кабинетов госбезопасности времен Ягоды — ​Ежова — ​Берии — ​Абакумова».

Заключил свое письмо Солженицын так: «Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас наконец не останавливать пера писателя при жизни? Это еще ни разу не украсило нашей истории». Такое письмо не могло вызвать положительной реакции, и повторилась история, случившаяся ранее с Пастернаком.

В эссе «Нужно всегда идти дальше» Бёлль отмечает: «Одним из постыднейших фактов в истории Союза советских писателей останется то обстоятельство, что он всегда исключает своих членов как раз тогда, когда они находятся в опасности или в опале, — ​вспомним Ахматову, Зощенко, Пастернака, Солженицына. А ведь “Один день Ивана Денисовича” вышел в свет с явного одобрения Хрущёва у главного редактора, с которым Солженицын дружил и память которого почтил на его похоронах, — ​речь идет об Александре Твардовском, коего вряд ли кто-либо решится назвать пособником империализма. Он пал вместе с Солженицыным. …И если к тому же учесть, что до сих пор неясно и, видно, навсегда уже останется неясным, кто же все-таки добивался исключения и по каким, собственно, мотивам, то к вероятным мотивам политического характера можно вполне добавить ревность и зависть самого что ни на есть обывательского толка»[202]. Эта цитата интересна, помимо прочего, и тем, что свидетельствует о том, что немецкий писатель отлично знает своих современников — ​великих русских писателей: и Ахматову, и Зощенко, и Пастернака.

1968 год. Без разрешения Солженицына в США и Западной Европе публикуют романы «В круге первом» и «Раковый корпус».

1969 год. Солженицына исключают из Союза писателей, а его произведения выходят в 28 странах. Больше всего переводов публикуется в Западной Германии и США. Тогда же писатель удостаивается во Франции Премии наилучшего иностранного романа.

Тем временем случаются важные изменения и в личной жизни Солженицына. В августе 1968 года он знакомится с Натальей Дмитриевной Светловой: в 1973‑м они женятся. Вторая жена становится его секретарем и редактором его произведений. В их семье рождаются трое сыновей. 

Солженицын, Нобелевская премия и история изгнания

В «Нобелиане» Солженицын признавался, что мечтал о Нобелевской премии, еще будучи