Упереться-то она упёрлась, однако неотпихнула. Сенька удивился, давай дальше целовать, а руками начал ей ребращупать да пуговки сзади на платье расстёгивать: может, опомнится?

Курсистка забормотала:

— Вы что, Семён, вы что… А правду Жоржговорит, что вы… Ах, что вы делаете!.. Что вы пролетарий?

Сенька для большей зверообразности тихонькорыкнул и совсем обнаглел, руку под платье запустил, где расстёгнуто. Там убарышни сверху была голая спина, с торчащими позвонками, а ниже шёлковое бельё.

— Сумасшедший, — сказала курсистка,задыхаясь. Очки у неё сползли на сторону, глаза полузакрылись.

Сенька ещё с минуту руками по ней там-сямповозил, чтоб окончательно удостовериться в правильности Масиной теории, иотодвинулся. Больно костиста, да и не для баловства затевалось, а для научногоопыта, или, выражаясь культурно, эксперимента.

Когда из Сокольников обратно ехали, учёнаядевица рта не раскрывала — всё на Сеньку пялилась, будто ждала чего, а он пронеё и думать забыл, такое в нем происходило потрясение.

Вот она, сила учения! Наука всё преодолетьможет!

* * *

Назавтра ни свет ни заря поджидал Масу увхода.

Дождался, увёл к себе в комнату, даже не далчаю попить.

Попросил Христом-Богом: обучите, сенсей, какмне одну обожаемую особу сердечно завоевать.

Маса ничего, никакой насмешки над Сенькинойэмоцией не сделал. Велел подробно разобъяснить, что за особа. Скорик всё, чтопро Смерть знал, рассказал, а под конец дрожащим голосом спросил:

— Что, дядя Маса, никак невозможно мнетакую лебедь стрелой Амура сразить?

Учитель руки на животе сложил, почмокалгубами. Отчего же, говорит, невозможно? Для настоящего кавалера всё возможно. Идальше сказал непонятное: “Смерчь-сан — женсина руны”. Оказалось, “женщинаЛуны”. Бывают, говорит, женщины Солнца и женщины Луны, такими уж на светрождаются. Я, говорит, больше женщин Солнца люблю, но это дело вкуса. А кженщинам Луны, как твоя Смерть-сан, нужно, говорит, вот как подступать — иразъяснил Сеньке всё в доскональности, дай ему Господь доброго здоровьичка.

* * *

Вечером того же дня Сенька отправился к Смерти— искать своего счастья.

Поехал не как раньше собирался: при беломгалстуке, с букетом хризантем, а снарядился по всей Масиной науке.

Надел старую рубашку, некогда Смертьюзаштопанную, да ещё и подмышку нарочно порвал. Купил на толчке стоптанныештиблетишки. На портки, совсем целые, пришил сверху заплату.

Поглядел на себя в зеркало — чуть сам не прослезился.Пожалел только, что накануне зуб вставил — щербатым вышло бы ещё жалостней. Норассудил, что, если рот не разевать, золото сильно сверкать не будет.

Однако всё чистое было, стираное, и сам в банюсходил. Маса наказал: “Бедненько, но тистенько, грядзных кавареров они нерюбят”.

Слез с извозчика на углу Солянки, поднялсявверх по Яузскому бульвару. Постучал — громко, но сердчишко все равно шумнейколотилось.

Смерть открыла опять без спросу, как прежде.

— А, — сказала. — Стрижприлетел. Давно тебя не видно было, заходи.

Сеньке показалось — рада, и на душе сразунемножко растиснулось.

Памятуя о зубе, рта не раскрывал, да сенсей ине велел без крайней нужды языком болтать. Полагалось глядеть чисто, доверчивои мигать почаще — и только.

Зашли в горницу, сели на диван, рядышком (этоСеньке тоже показалось добрым знаком).

Причёску ему на Неглинном сделали особенную,“мон-анж” называется: вроде растрёп растрёпом и прядка на лоб свисает, нопушисто, трогательно.

— Думала я про тебя, — сказалаСмерть. — Жив ли? Не оголодал ли? Ты долго у меня не сиди. Неровен час ктоКнязю донесёт. Он, зверь, на тебя ярится.

Тут в самый раз было заготовленное сказать.Сенька на неё из-под льняной прядки посмотрел, вздохнул.

— Я с тобой попрощаться пришёл. Всё одноне сносить мне головы, найдут они меня и порежут. Пускай режут, нет моей мочи вихних душегубствах участвовать. Противоречит это моим принципам.

Смерть только удивилась:

— Ты где это слов таких понабрался?

Ай, неправильно сказал. Не умничать надо, своюучёность показывать, а на жалость бить.

— Оголодал я, Смертушка, меж людейскитаться. — Скорик ресницами помигал — ну как слеза выкатит? —Воровать совестюсь, христарадничать зазорно. Ночи нынче холодные стали, осеньуже. Дозволь обогреться, хлебца кусочек покушать и пойду я себе дальше.

Разжалобил самого себя — аж всхлипнул.

Вот это было правильно. У Смерти тоже глазамокрым блеснули.

По голове его погладила, бросилась столнакрывать.

Сенька даром что сытый был (перед выходомпулярочки с артишоками навернул), но ситный с колбасой мял усердно и молокомхлюпал. Смерть сидела, подперев рукой щеку. Вздыхала.

— Чистый-то какой, —умилилась. — И рубашка свежая. Постирал кто?

— Кто мне постирает? Сам обхожусь, —лучисто поглядел на неё Сенька. — С вечера в речке рубаху с портамипростирну, к утру высохнет. Зябко, конечно, голому, но надо себя блюсти.Ветшает только рубаха-то. Оно бы ничего, да вышивки твоей жалко. —Погладил ладонью нитяной цветок, закручинился. — Вишь, рубаха под мышкойлопнула.

Смерть, как тому и следовало, говорит:

— Снимай, зашью.

Снял.

Мамзель Лоретта, которая из практикума,говорила: плечики у вас, кавалер, красивые, чисто сахарные, и кожица такаянежная, прямо съела бы. Вот Сенька свои сахарные плечи и развернул, а рукамисебя посиротливей за бока обхватил.

Смерть иголкой мельтешит, а сама на Сенькинубелизну поглядывает.

— Один только миг в моей злосчастнойжизни и был, во всей судьбе моей горемычной, — тихо, проникновенно сказалСкорик. — Когда ты меня, сироту, поцеловала…

— Неужто? — изумилась Смерть, дажешить перестала. — Такое это для тебя счастье?

— И словами не обсказать, какое…

Она отложила рубаху.

— Господи, — говорит, — дадавай я тебя ещё поцелую — не жалко.

Он зарозовелся весь (это уж естественнымманером получилось).

— Ах, тогда и помереть не страшно…

Но руки пока держал при себе и глазами мигалне дерзко, а робко.