Рейв не мог смириться с тем, что полоумная, чокнутая иная-сирена не понимает очевидных вещей. Ей и ее наглости тут не место! Тут таких, как она… убивают, сжирают на обед и перетирают в муку тонкие воробьиные кости. Это место не для нее! Эти люди ей не станут друзьями. Ей нужно просто пережить семестр, а потом уезжать – идти на все четыре стороны, уносить ноги.

Он не мог также смириться с тем, что какого‐то черта стоял, буквально всем телом в нее врастая. Лица, животы, бедра, руки – все было в таком тесном контакте, что стало казаться, будто так всегда и было. Да, она – его естественная часть, эдакое безумное продолжение. Легкие горели, не вмещая столько лишнего воздуха.

Это все чертовы чары Фиама! – раздраженно думает он. Дрожащими от перенапряжения ладонями обхватывает ее лицо, заглядывая в сверкающие глаза. Сжимая тонкую кожу на щеках, зарываясь пальцами в волосы. Наваждение, похожее на опьянение в лучшем случае. Такое уже было, Рейв будто снова стоит на берегу океана, даже может почувствовать порывы ветра, услышать шум волн.

Брайт такая до ломоты в пальцах хрупкая, но упертая, будто у нее пять жизней про запас. От противоречия в Рейве копится бешенство. И до сих пор пульсирует чертов вопрос: «Каково это?..», но он не собирается растрачивать на девчонку остатки своей выдержки. А если он ее поцелует… Нет! О таком нельзя говорить, думать и тем более мечтать.

Но запретное слово уже выпущено и теперь подсвечивается в мыслях всеми цветами, растет, разбухает и рассыпается на тысячи более мелких: целуй, целуй, целуй. Целуй… Целуй! Целуй! Целуй! Целуй! Целуй! Слово пульсирует, будто вырванное из груди, окровавленное сердце.

Большие пальцы, лежащие на ее скулах, подрагивают, и очень скоро это превращается в какую‐то до жути неумелую, неловкую ласку. Ее кожа очень теплая, гладкая. Пахнет по‐прежнему макадамией, и, если закрыть глаза, можно не видеть розового золота глаз. Тогда все становится слишком простым, слишком очевидным. Целуй… Целуй!

Он гладит ее скулы, подушечки остальных пальцев касаются ямки под ухом, линии волос на шее, горячей кожи под челюстью. Там, где бьется истеричный сирений пульс. Целуй! Целуй! Целуй! Целуй!

– Нет! – сухо велит он своей дурной голове, а потом через силу отстраняется.

– Что? – Она еще не осознала, что свободна. Вжимается в кафель за своей спиной, глотает воздух, будто выброшенная на берег рыба. От переизбытка чувств переходит на свой мерзкий рыбий язык: – Что произошло?

– Говори по‐человечески!

Нет, не потому что ему противно. Потому что он звучит как чертова музыка. Все легенды про сошедших с ума и бросившихся в море – чистая правда! Проще утопиться и до конца дней слушать это, чем добровольно заткнуть уши. Ты мог бы уже уносить ноги, попробовав ее на вкус. А теперь будешь страдать от неизвестности… – тянет противный голос, что нашептывал только что призывы к действию. Это все Фиам!

– Это все Фиам!

Она отрезвленно моргает.

– Проваливай! – отвечает не раздумывая Брайт.

– Что, прости?

– Про-ва-ли-вай! – У нее в глазах уже потухли огни и теперь полыхают опасные раскаленные угли. Алые с черными краями. – Ты заявился в женскую спальню, и, если не уйдешь, я…

– Ты… что?

Она вскидывает голову, потом дергает с руки повязку и как ни в чем не бывало начинает промывать неаккуратную рану. Бинтовать неудобно, поэтому в первый раз вышло косо и неплотно. Помоги ей!

Но Рейв даже не пытается. Это уже слишком интимно. И плевать, что пару минут назад они были настолько близки, что дальше просто некуда. Есть куда, и ты это знаешь. Врать он себе не будет, но и поощрять весь этот бардак тоже.

– Я сообщу о…

– Милая Брайт, – тянет он, приближаясь к ней со спины; она стоит напротив висящего над раковиной зеркала и теперь видит его лицо рядом со своим. Он не удерживает при себе руки, они ложатся на ее голову по обе стороны, будто затыкая уши. – Пойми уже. Тут тебе никто не поверит. Кроме разве что меня, но это тебе ничем не поможет. Тут у тебя не будет друзей, кроме таких же, как ты, – иных. Это не пустые слова. Это война. Понимаешь?

Она упрямо смотрит прямо перед собой, будто сквозь зеркало.

– И что?

– Если ты заявишь, что в твоей спальне кто‐то был и что‐то хотел… над тобой в лучшем случае посмеются. А в худшем – докажут, что ты сюда заманила несчастного истинного и домогалась его.

– Но…

– Мне в этом участвовать даже не придется, такие, как Бэли Теран, сделают все в лучшем виде.

– Но ты…

– Даже если я захочу тебе помочь… – Он уже не говорит притворно ласково. Голос становится серьезнее, шелестит, как сухая осенняя листва, и вот в него Брайт верит. – Мое слово ничего не будет стоить. В этом мире истинные не ходят в спальни к иным. А неправильного истинного, который утверждает обратное, проще убрать с дороги, чем выслушать. – Голос сиплый, глухой, как эхо.

Брайт даже не успевает заметить, в какой момент висок Рейва плотно прижался к ее виску.

– Ты хочешь сказать…

– Что даже я не смогу тебя защитить.

– Но ты же… сын…

Надежда? Она всерьез рассчитывает, что он ее герой-спаситель? Рейв слегка изгибает губы в жестокой улыбке. Он вздергивает широкую бровь и еле заметно качает головой, мол, когда это что‐то значило?

– Ты охотник…

– Да.

– И если я выйду, ты меня поймаешь.

– Да.

– Почему ты там?

– А ты веришь, что я выше этого?

Она смотрит на него слезящимися глазами, но при этом не выглядит жалкой, какой была та же Порт, уходящая из его комнаты.

– Все говорят, что тебя нужно бояться, а я так и не поняла почему.

– Потому что они меня совсем не знают, а неизвестность пугает, – искренне отвечает он. Вот уж и правда хороший вопрос.

– Можешь ты или не можешь помочь… – начинает Брайт, готовясь говорить что‐то, очевидно, долго и путано, но слушать это уже сил нет.

Рейв чувствует собственную ложь, она рассыпается на глазах карточными домиками. Даже если сто тысяч раз сказать, что ненавидишь кого‐то, правдой это не станет. Теперь уж точно нужно убираться отсюда.

– Помимо того что не смогу помочь – кто сказал, что захочу? – обрывает он начало ее речи и испаряется так же, как появился. Быстро и незаметно. А потом долго смотрит на окно второго этажа, где загорается свет.

Брайт не покидает ванную еще почти четверть часа, потом свет гаснет. Рейв прислушивается к своим ощущениям. К ее ощущениям. Тревоги и боли нет. Нет страха. Есть адреналин и капля эйфории, но в себе Рейв это тоже замечает.