Его ответы на вопросы так сложны, что трудно будетпересказать их вкратце, но в качестве основной причины он называет печальнуюитальянскую традицию взяточничества на местном уровне и эксплуатациюиностранными доминаторами. Все это в конце концов привело итальянцев к выводу,что никому и ничему в мире нельзя доверять — на первый взгляд вывод верный.Поскольку мир продажен, лжив, нестабилен, сложен и несправедлив, следуетдоверять лишь тому, что можно испытать при помощи чувств, — и именнопоэтому по части чувств итальянцам нет равных в Европе. Именно поэтому,утверждает Барзини, итальянцы готовы терпеть ужасающе некомпетентных генералов,президентов, тиранов, профессоров, бюрократов, журналистов и промышленныхмагнатов, но в жизни не потерпят некомпетентных «оперных певцов, дирижеров,балерин, куртизанок, актеров, режиссеров, поваров и портных». В мире хаоса,катастроф и обмана порой можно верить лишь красоте. Художественное совершенствонепродажно. Удовольствие нельзя выторговать. И иногда еда становитсяединственной твердой валютой.

Вдохновенно творить красоту и наслаждаться ею — делосерьезное, и не всегда это способ сбежать от действительности, наоборот: поройэто — средство остаться в реальном мире, когда все остальное рассыпается насплошную риторику и сюжетные интриги. Не так давно сицилийские власти арестовалиобъединившихся в братство католических монахов, глубоко погрязших в заговоре смафией. Так кому же теперь доверять? Во что верить? Мир недобр и несправедлив.Достаточно высказаться против этой несправедливости — и, по крайней мере наСицилии, закончишь жизнь в фундаменте безобразной новостройки. Как сохранитьчувство собственного человеческого достоинства, обитая в такой среде? Можетстаться, что и никак А может, единственный выход — гордиться тем, что всегдабезукоризненно отделяешь рыбное филе от костей и делаешь самую воздушнуюрикотту в городе?

Не хочу никого оскорблять, проводя слишком уж явнуюпараллель между собой и многострадальным сицилийским народом. Мои жизненныетрагедии носили личный и в большинстве своем надуманный характер, не имея ничегообщего с эпической картиной притеснения. Развод и депрессия — это вам ненесколько веков убийственной тирании. У меня был личностный кризис, но были ивозможности (финансовые, творческие, эмоциональные) этот кризис преодолеть. Новсе же не могу не заметить, что поколения сицилийцев, сохранившие чувствособственного достоинства, и я, заново обретшая самоуважение, сделали этоблагодаря одной и той же идее, а именно: убежденности, что умение ценитьжизненные удовольствия и есть то самое, что удерживает на плаву человеческуюсущность. Кажется, именно это имел в виду Гёте, говоря, что надо побывать наСицилии, чтобы понять Италию. Именно это я чувствовала инстинктивно, когдарешила приехать сюда, в Италию, чтобы разобраться в себе.

Ведь в те минуты, когда я лежала в ванне в Нью-Йорке ичитала вслух слова из итальянского словаря, мои душевные раны и начализатягиваться. Моя жизнь рассыпалась на кусочки, я изменилась до такой степени,что не узнала бы саму себя — поставь меня в шеренгу с другими подозреваемыми вполицейском участке. Но, начав учить итальянский, я ощутила проблеск счастливойжизни, а когда после черной полосы начинаешь видеть свет в конце тоннеля, надохвататься за него всеми руками и ногами и не отпускать до тех пор, пока он невытянет тебя лицом вверх из болота. И это не эгоизм, а необходимость. Тебеподарили жизнь, и твой долг (и человеческое право) искать в жизни красоту,пусть даже это всего лишь проблеск.

Я явилась в Италию нервной и тощей. Тогда я еще не знала,чего заслуживаю в жизни. И может, до сих пор до конца не осознала это. Но ясноодно. — за этот период я собрала себя по кусочкам и с помощью невинныхудовольствий превратилась в гораздо более целостное существо. Одним словом, я набралавес — эта фраза по-человечески, проще и точнее всего выражает моютрансформацию. Теперь я ощущаю свое присутствие в мире гораздо отчетливее, чемчетыре месяца назад. Я уезжаю из Италии, став намного больше, чем до своегоприезда. Уезжаю с надеждой, что рост одного человека — расширение его жизненныхгоризонтов — само по себе примечательное событие. Пусть даже человек, которомуповезло на этот раз, — не кто иной, как я.

B детстве у нас были цыплята. Их всегда было не меньшедесятка, и, когда один умирал — их и ястреба таскали, и лисицы, не говоря уж озагадочных цыплячьих болезнях, — папа тут же заменял его на нового. Ехална соседнюю птицеферму и возвращался с новым цыпленком в мешке. Но дело в том,что подсаживать нового цыпленка к старым нужно очень осторожно. Нельзя простопоместить его к «старичкам» — они воспримут это как вторжение на их территорию.А сделать нужно вот что: ночью, пока остальные спят, тихонько подсадить новуюптицу в курятник Посадить ее на жердочку рядом со стаей и на цыпочках выйти.Утром, когда цыплята проснутся, они не заметят новенького, потому что будутдумать: «Мы не видели, как он пришел, значит, он был здесь все время». Но самыйприкол, что и новенький, проснувшись в новой стае, не понимает, что его толькопринесли, и думает: «Наверное, это и есть мой курятник».

Такое же чувство возникает у меня по приезде в Индию.

Мы садимся в Мумбаи в половине второго ночи. Тридцатогодекабря. Высмотрев свой багаж, я сажусь в такси, где мне предстоит ехатьнесколько часов — ашрам находится в глухой деревне. Рассекая дорогу по ночнойИндии, я дремлю, иногда просыпаюсь и смотрю в окно — странные призрачные фигурыхудых женщин в сари бредут вдоль дороги со связками хвороста на голове. В такойчас? Нас обгоняют автобусы с темными фарами, а мы обгоняем тележки, запряженныеволами. Гибкие корни баньяна расползаются по дорожным канавам.

В половине четвертого мы подъезжаем к воротам ашрама иостанавливаемся прямо у храма. Пока я вылезаю из такси, из потемок появляетсямолодой человек в западной одежде и шерстяной шапочке. Мы знакомимся: этоАртуро, мексиканский журналист; ему двадцать четыре, и он — последователь моейгуру, его послали меня встретить. Пока мы шепотом обмениваемся приветствиями, явдруг слышу знакомые первые такты моего любимого санкритского гимна,доносящиеся из глубин храма. Это арати, первое утреннее богослужение, котороепроводится ежедневно в половине четвертого, с пробуждением ашрама. Я указываюна храм и спрашиваю у Артуро разрешения присоединиться, и он жестом говорит«пожалуйста». И вот я расплачиваюсь с таксистом, ставлю рюкзак за дерево,снимаю ботинки, опускаюсь на колени и касаюсь лбом ступени храма, после чегопроскальзываю внутрь и сажусь рядом с небольшой группкой женщин, в основноминдианок, поющих прекрасный гимн.

Я зову этот гимн санскритской «Милостью Господней»:[24] он полон стремления служить Господу. Это единственноерелигиозное песнопение, которое я выучила наизусть, — не столько потому,что надо, сколько потому, что нравится. Я начинаю петь знакомые слова насанскрите, от простого вступления, повествующего о священном йогическом учении,к восходящим нотам воспевания («Я поклоняюсь истокам Вселенной… Я поклоняюсьтому, чьи глаза — солнце, луна и огонь… Ты — все для меня, о Бог богов…»). А впоследних строках кристаллизуется сама суть веры («Это совершенно, тосовершенно; если Ты отнимешь совершенное от совершенного, совершенноеостанется»).