сработал некий механизм обратной связи. Ученый пришел к выводу, что мозг млекопитающих был двигателем собственной эволюции, и описал три этапа предполагаемого процесса{488}. Сперва у какой-либо особи появляется новая дающая преимущество привычка (возникает инновация). Затем новый обычай распространяется по всей популяции путем социального научения – при этом преимущество получают те, кто лучше приспособлен подражать другим, поскольку у них больше вероятности обрести выгодное для них новое свойство. И наконец, на третьем этапе при отборе преимущество отдается тем особям, у которых происходят «мутации мозга», обеспечивающие усиление способности к новаторству или социальному научению. «Какие-то из многочисленных видов мутаций, – объяснял Уилсон, – которые могли бы повысить способность мозга к новаторству и перениманию (т. е. подражанию. – К. Л.), произведут больше нейронов или дендритов и тем самым увеличат относительный размер мозга. Эта модель позволяет в принципе понять, как относительный размер мозга мог со временем экспоненциально увеличиваться»{489}.

Каждый раз, когда в популяции распространяется новая традиция, доказывал Уилсон, естественный отбор работает на совершенствование способности данного вида перенимать открытия, сделанные другими, что в результате ведет к увеличению размеров мозга. Помимо этого, при возникновении новых привычек отбор благоприятствует изменениям в анатомическом устройстве животного, приспосабливающим его к новому поведению и закрепляющим мутацию. По мере увеличения мозга в размерах, предполагал ученый, будет расти и способность особей данного вида порождать и распространять новые привычки, тем самым еще больше повышая вероятность появления и продвижения дальнейших инноваций и закрепления других мутаций. Этот процесс, совершающийся по принципу снежного кома, и выступал, по мнению Уилсона, двигателем эволюции мозга у множества животных, в частности приматов, но апогеем его стал человек – самый мозговитый, самый изобретательный и больше всех других живых существ полагающийся на культуру.

Уилсон полагал, что в силу постоянных изобретений и распространения инноваций животные с крупным мозгом будут часто подвергаться все новым и новым режимам отбора. Это, в свою очередь, повысит частоту закрепления генетических мутаций, отражающихся на организме и мозге животного. Таким образом, опираясь на гипотезу культурного драйва, он прогнозировал корреляцию между относительным размером мозга животных (масса мозга по отношению к массе тела{490}) и темпами анатомической эволюции. Этот прогноз подтвердился{491}. Темпы эволюционных изменений в строении тела позвоночных четко коррелировали, как выяснилось, с относительным размером их мозга. И если темпы эволюции молекул, составляющих организм животного, зависят в основном от темпов мутаций (которые не связаны с размерами мозга), то темпы анатомической эволюции у животных зависят, кроме прочего, от доли закрепляющихся мутаций. Их показатели, в свою очередь, как утверждал Уилсон, зависели от скорости распространения новых привычек. Вот вывод, который он сделал: «Эволюция тела у позвоночных может служить примером автокаталитического процесса, опосредованного мозгом: чем крупнее мозг, тем больше способность вида к биологической эволюции»{492}. В современной терминологии, большая способность к новаторству и социальному научению наделяет виды животных с крупным мозгом феноменальным умением «конструировать ниши»{493}, то есть изменять местную среду и тем самым влиять на последующий естественный отбор.

Илл. 5. Гипотеза культурного драйва. Отбор в пользу большей эффективности и точности социального научения находит отражение в параметрах мозга и поведении приматов. Он отдает преимущество ряду когнитивных способностей и ведет к увеличению размеров мозга, что, в свою очередь, еще больше повышает эффективность и точность социального научения

Идея культурного драйва была захватывающей, но соответствовала ли она действительности? Многие исследователи отнеслись к этой гипотезе скептически, а некоторые эволюционные биологи опровергали утверждение, что у млекопитающих с крупным мозгом ускорились темпы эволюции{494}. Кроме того, когда Уилсон впервые выдвинул свои доводы, в его рассуждениях было несколько изъянов. Во-первых, принципиально важная связь между размерами мозга и социальным научением была скорее предположительной, чем доказанной, и основывалась лишь на довольно бессистемном чтении научной литературы. Он просто заметил, что упоминания о социальном научении чаще встречаются применительно к певчим птицам и приматам, чем к позвоночным с более мелким мозгом, таким как земноводные и пресмыкающиеся. Во-вторых, не было известно, проявляют ли животные новаторство столь часто, чтобы гипотеза Уилсона оказалась состоятельной, и синхронны ли у животных темпы возникновения новаторства и скорость социального научения. В-третьих, не была доказана связь между размерами мозга и умственными способностями. Последние определяются по-разному, но в широком смысле под ними понимается способность животного решать задачи, воспринимать сложные представления и быстро учиться{495}. Несмотря на распространенное мнение, что умственные способности требуют большого мозга, основательно изучены они лишь у представителей небольшого числа видов. При этом исследователи вполне закономерно ожидали проявления умственных способностей от близкородственных человеку видов. Эти изъяны со счетов никак не сбросить. Поэтому отдельные выдающиеся ученые пытались доказывать равенство умственных способностей у всех позвоночных, исключая стоящего особняком человека{496}.

Изучение новаторства у животных все изменило. Сначала исследования на птицах{497}, затем на приматах{498} подтвердили связь между новаторством и размерами мозга, а дальнейшие эксперименты продемонстрировали значительную роль новаторства у многих животных{499}. Так что когда мы с Саймоном Ридером обнаружили, что у приматов с крупным мозгом социальное научение тоже распространено шире, чем у приматов с небольшим мозгом, что интенсивность социального научения и новаторства соотносится у приматов всех видов и характеристики когнитивных способностей у приматов (эти параметры подбирались в соответствии с экологическими требованиями вида) можно спрогнозировать по размеру мозга, гипотеза культурного драйва уже выглядела вполне убедительной.

Тем не менее требовалось детальнее проработать идею, чтобы ее можно было считать основательно подтвержденной, а также разобраться с другими нетривиальными вопросами. Во-первых, по-прежнему оставалось неясным, каким образом социальное научение должно подталкивать эволюцию мозга, ведь некоторые животные при подражании вполне обходятся имеющимся у них крошечным мозгом. Чтобы доводы не выглядели голословными, нужно было конкретизировать механизм обратной связи, посредством которого культурные процессы стимулировали эволюцию когнитивных способностей. Во-вторых, у приматов выявляются корреляции многих переменных (таких как рацион, социальная сложность, географическая широта) с размерами мозга. Для подтверждения гипотезы, что культурные процессы сыграли не последнюю роль в эволюции человеческого разума, нам необходимо было установить, действительно ли социальное научение выступает основной причиной эволюции мозга. А для этого требовалось исключить альтернативные объяснения; вполне вероятно, что развитие большого мозга было обусловлено какими-то другими причинами и повышенная вычислительная мощность, которую обеспечивали более крупные размеры, выразилась в повышении интенсивности социального научения и новаторства. В-третьих, говорить об увеличении «размеров мозга» – слишком упрощенный подход. Мозг – это сложный орган с обширной внутренней структурой, где определенные элементы и контуры важны для каких-то конкретных функций. Нам нужно было установить, как изменился мозг за время эволюции, а также соответствуют ли отмеченные в размерах и структуре изменения тем, которые предсказывает гипотеза культурного драйва. Если у человека области мозга, связанные с новаторством и социальным научением, не увеличились в размерах за последние несколько миллионов лет, культурный драйв как идея потеряет убедительность применительно к нашему виду. В этой главе мы по очереди разберем каждый из этих вопросов.

Сперва обратимся к подражанию у беспозвоночных. Уилсон, наверное, даже представить себе не мог, что социальное научение обнаружится у таких существ, как дрозофилы и сверчки. Человеческий мозг весит от 1,25 до 1,5 кг и содержит, по подсчетам ученых, 85 млрд нервных клеток. Мозг пчелы весит всего 1 мг и содержит меньше миллиона нервных клеток{500}. Если подражать могут обладательницы мозга размером с булавочную головку, трудно предположить, зачем естественному отбору, нацеленному на увеличение подражания, отдавать предпочтение все более крупному по размерам мозгу у позвоночных.

Эту загадку, по крайней мере для меня, разрешил наш турнир стратегий социального научения{501}. При сравнении результатов лучшими, напомню, оказались те из конкурсных стратегий, которые больше всего опирались на социальное научение. В целом чем больше стратегии-победительницы полагались на социальное научение в противовес несоциальному, тем выше оказывались их достижения. При этом среди худших прослеживалась противоположная закономерность: чем больше подражания, тем ниже результаты. Из этих показателей следует, что адаптивно не любое подражание как таковое, а скорее эффективное. Иными словами, подражание окупается, только если правильно им пользоваться. На турнире стратегий социального научения победительницей вышла та, в которой подражание применялось наиболее