Только продрал глаза, как услышал:

— Ваше Сиятельство! Господин граф! Беда!

Орал Генрик. М-да, и чего там стряслось? Ясно, что никто не напал, а иначе бы Гневко разбудил раньше. Гнедой же ходит неподалеку, делая вид, что щиплет траву.

— И чего кричишь? — буркнул я. — Не видишь, что господин граф уже встал, а завтрака до сих пор нет?

— Так там, это самое… — проблеял испуганный Генрик.

— Что, это самое? — перебил я парня. — Волки напали, или коза из болота вылезла? Я тебя по-человечески спросил — где завтрак?

— Так я за дровами ходил, их тута долго искать, идти далеко, а там возчики расшумелись, — принялся оправдываться слуга, — мол, не хотим дальше ехать, хоть убей!

— И всего-то? — хмыкнул я. — А еще что?

— Господин Кестнер с рыцарями их утихомиривают, но они все равно шумят. Хотели до вас идти, но боятся. А господин барон спит еще, всех посылает.

— Боятся, это хорошо, — изрек я. Барон молодец, что спит. Знает, что без него разберутся. Зевнув, сказал Генрику: — Какое твое дело — шумят возчики, или нет? Твое дело меня вовремя накормить. Чтобы через полчаса завтрак был готов. Понял? — Генрик чего-то мялся, пришлось рявкнуть: — Ответа не слышу?!

— Понял, господин граф, — испуганно отозвался слуга и помчался за хворостом. За полчаса он завтрак не приготовит, но пусть будет при деле, а не паникерствует.

То, что мужики начали возмущаться, стоило ожидать. Козе понятно, что им страшно. А кто сказал, что мне самому не бывает страшно? Думаете, весело стоять под ударами молний? Или я плакал от счастья, схватившись с болотной ундиной? Да что там, в старые времена, когда шеренга тяжелой пехоты сходились с вражеской конницей, боялся до колик. Идешь вперед, и боишься. Другое дело, что поддаваться страхам нельзя. Страх, он такая штука — разок поддашься, он после этого с тебя не слезет. А я знавал парочку парней, абсолютно бесстрашных. Они просто не представляли себе, что нужно чего-то боятся. И парни, вроде бы, неплохие, но закончили плохо. Один полез в одиночку драться против конного рыцаря — а тот его стоптал, не заметив, а второй храбрец ринулся в объятый пламенем дом. Добро бы, человека полез спасать, а то кошелек.

Потом, уже задним числом, я понял, что оба бесстрашных и так зажились на этом свете. Обычно, если ребенок к девяти годам не понимает, что нужно бояться бешеную собаку, то до десяти он точно не доживет.

А наша поездка была не просто хренова, а слишком хренова! Изначально все было сделано из рук вон плохо. Где это видано, чтобы в охрану обоза брать одних только всадников? Спрашивается, где лучники, где копейщики?

Эх, Бынтекс-Бынтекс. Моя бы воля, я бы тебя еще раз убил. Но что уж теперь вздыхать, если до конца пути осталось дня три. Сейчас позавтракаю, проснусь, тогда и решим. Иначе, спросонок, попадется кто-нибудь под горячую руку, будет беда, а нам еще через гать идти. Но если Кестнер до сих пор не прибежал ко мне, то справится сам.

Я сегодня жутко не выспался — с бароном болтал, да и не стоило на ночь пить много кавы. Уже зарекался, да не один раз, а все равно, хлещу, как не в себя. Эх, где мой брауни? Вот, сейчас бы чашечка кавы кстати пришлась. Сам не заметил, как сказал вслух:

— Эх, дедушка-домовой, где ты болтаешься?

— Я-то на месте, где положено, а вот где хозяина носит?

Обернувшись на голос, едва не окосел от удивления. На нашей телеге восседал брауни. Наслаждаясь моим изумлением, старикашка сварливо спросил:

— Так чего надо-то, бестолочь?

Кому другому за такие слова я отвесил бы полновесную плюху. А брауни я все прощу. Он для меня уже как ворчливый, но любимый дедушка.

Брауни одет свой обычный наряд — короткие кожаные штаны, в которые заправлена белоснежная рубашка, а поверх накинут замшевый жилет.

Надо было спросить, как домовой оказался за сотни миль от родного жилья, но вместо этого я поинтересовался:

— Дедуль, а тебе не холодно? Зима на дворе, а одет ты не по погоде.

Я уже полез за плащом, чтобы укутать старика, но тот отмахнулся. Но по его хитрой морде заметно, что старику приятно.

— Так ты спрашивать будешь, или мне уйти?

— Да я, это… — в растерянности отозвался я, не зная, чего бы сказать, потом честно признался. — Я с утра кавы захотел, вот про тебя и вспомнил. Лучше тебя никто каву не варит.

— Кавы ему, — фыркнул дед, а потом испарился, словно его и не было. Но не прошло и полминуты, как брауни появился вновь, с неизменным серебряным подносом и чашкой с ароматным напитком.

— Дедуля — ты чудо! — вымолвил я, делая первый глоток. Распробовав, хмыкнул. — В последний раз такое у гномов пил.

— Так это у них и сварено, — хмыкнул дед. — Или ты думал, что я ради тебя стараться стану? Неподалеку — миль тридцать, гномы свой лагерь разбили, у них и взял.

Если называть вещи своими именами, то дед просто-напросто спер каву у гномов. Надеюсь, это у них не последняя чашка. А если и так, то ничего страшного. Пить много кавы вредно. Будем считать, что мы с брауни просто заботимся о чужом здоровье. Но вот откуда домовой притаскивал целый кувшинчик с кавой, боюсь и предположить.

— Так ты меня только ради кавы звал, или как? — спросил доброжил, переходя на привычный сварливый тон.

Если бы я знал, о чем спрашивать, то спросил бы. Пришлось выкручиваться.

— Дедуль, ты же лучше меня знаешь, зачем я тебя зову, — заюлил я, стараясь, чтобы прозвучало как можно правдоподобнее. — Да, как там Кэйтрин?

— Да что ей сделается, дуре твоей? Ей бы, как положено приличной девке — ну, не девке уже, но это неважно, шитьем заняться, рукоделием каким, а она как хозяин, все по делам ездит. А ты, дубина, небось думаешь, сидит перед окошком, да о тебе горюет?

Признаться, я вовсе не думал, что Кэйтрин сидит у окна и горюет. С ее-то характером и шилом в одном месте, девушка дома не усидит. Небось, арендаторов вразумляет, торговцев и ремесленников доводит до белого каления. Пожалуй, через год-другой моя невеста восстановит баронство, а лет через пять ее поместье станет образцово-показательным. Да и свинцом завалит все рынки. Этак, и моих денег больше не понадобится.

— Так вот, не сидит она у окна, — с торжественным видом сообщил дед, словно невесть какую новость, а потом вздохнул. — Мотается девка повсюду, а как домой приедет, в постель падает, и ревмя ревет. Курдула жаловалась, что подушки сушить каждое утро приходится. Любит она тебя, дурака этакого, а ты болтаешься, неизвестно где.

Признаться, я чего-то подобного и ждал. Честно говоря, это и грело самолюбие, и по Кэйтрин успел соскучиться. Вот только, признаваться в этом не хотел даже себе. Хуже некуда, если в походе начинаешь думать о тех, кто остался дома. Эх, как хорошо было, пока был один! А брауни обличающим тоном сказал:

— И ладно бы, ты только болтался, так еще и с девками путаешься.