отдыха, ни перерывов. Ведь любое просветление — это вспышка, минутный экстаз, мгновенный прорыв в иные миры, а не постоянное состояние, не образ жизни…

Иисус создавал религию души, религию сердца. Правоверный иудаизм, религия фарисеев были основаны на следовании канонам и обрядам. При всей терпимости Иисус не мог не расходиться все больше с «верой отцов». И хотя в своем реформаторстве веры отцов он старался обходиться без прямых вызовов, хотя его идеи были близки к тем, которые до него излагал великий Гиллель, оставшийся признанным отцом иудаизма, фарисеи ставили Закон выше душевных порывов и формализм культа выше пламенной веры[97]. Как реформатор, Иисус, сознавая или не сознавая того, не просто шел дальше Моисея, но, указывая на Храм Соломона, произнес пророческие слова: «Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне», которые можно понимать не столько в прямом, сколько в символическом смысле.

В последние свои дни он раз за разом возвращался к теме разрушения храма. Елеонская речь Иешуа полна сокровенных пророчеств — от апокалиптических разрушений до «начала мук рождения» и благовестия об очищении и преображении мира — приходе Царства Небесного. Вот краткие выдержки из его речи на Елеоне:

«Когда же увидите, что Иерусалим окружен войсками, тогда знайте, что близко запустение его». «Истинно говорю вам: не пройдет род сей (то есть нынешнее поколение), доколе всё это сбудется»[98].

Был ли последний приход Иисуса в Иерусалим роковой ошибкой или закономерным итогом? Он обрел здесь бессмертие, но заплатил за него жизнью. Его великие проповеди, рассчитанные на пылкое воображение и душевную чистоту рыбаков Галилеи, падали здесь на непривычную почву непоколебимых догм и твердолобых принципов. В Иерусалиме Иисус был не просто среди чужих — его постоянно ставили в положение экзаменуемого, виноватого, оправдывающегося.

Он, который так хорошо чувствовал себя на берегу своего очаровательного маленького озера, стеснялся, чувствовал себя не в духе лицом к лицу с этими педантами. Его постоянные речи о самом себе становились скучны. Он должен был стать крючкотвором, юристом, экзегетом, богословом. Его речи, полные очарования, сделались громкими фразами спорщика, нескончаемыми схоластическими словопрениями. Его гармонический гений притуплялся о бессмысленную аргументацию по поводу Закона и пророков, где хотелось бы порой не видеть его в положении нападающего. С оскорбляющей нас уступчивостью он дает бестактным противникам подвергать себя лукавому экзамену. В общем, он с большой тонкостью разрешал те затруднительные положения, в которые его ставили. Но так или иначе его втягивали в опасные дискуссии и заставляли произносить опасные речи[99].

Ярким примером мудрости Иисуса в неконтролируемых обстоятельствах провокаций является известный эпизод, в котором фарисеи пытались склонить его на непривычную почву политики и скомпрометировать участием в партии Иуды Гавлонита. Надо было обладать глубокой проницательностью и острым чувством грозящей опасности, чтобы не позволить втянуть себя в провокацию против существующей власти. Когда иродиане под прикрытием религиозного рвения и лести задали Иисусу в Иерусалиме провокационный вопрос, позволительно ли подать кесарю или нет — в расчете на ответ, который позволил бы передать Учителя в руки властей, — последовал удивительный и мудрый ответ, совершенно неожиданный для вопрошавших: «Отдайте кесарево кесарю и Божие Богу». Это глубочайшее изречение не только не компрометировало Христа в глазах власти, но, полное мудрости и чудесной справедливости, легло в основу последующего разделения светской и духовной властей, создав основу для истинного либерализма и грядущей культуры.

Тем не менее, судьба Иисуса в Иерусалиме была предрешена. В сущности, главное обвинение первосвященников, сторонников Анны (Ханаана) и Каиафы, против Христа имело основание, если буквально понимать его слова: «Я разрушу храм сей рукотворный и через три дня воздвигну другой нерукотворный»[100]. Речь здесь шла, естественно, не о великом святотатстве, наказуемом еврейским законом, — физическом разрушении великой святыни, а о реформации закосневшего учения, замены его новым «нерукотворным» храмом — учением Иисуса[101]. По принятым установлениям, всякий человек, провозглашавший новое учение в религии, считался преступником и должен был бит каменьями без всякого суда. Тем не менее разрушение храма предсказывали многие пророки до Христа. По свидетельству Иосифа Флавия («Иудейская война», VI, 5, 2) некий Иисус Бен-Ханан ходил по Иерусалиму, предрекая гибель городу и храму. Ессеи верили — об этом свидетельствуют тексты Кумрана, — что на месте прежнего будет воздвигнут новый храм. Так что, по существу, Иисус только повторял сказанное другими пророками.

Но опасная фраза была произнесена, и было делом техники повернуть ее против сказавшего — именно эти слова легли в основу обвинения Иисуса в богохульстве и посягательстве на религию Моисея. Хотя движение Иисуса было исключительно духовным и враги сознавали это, их ненависть была слишком велика и сделала свое черное дело, погубившее Христа[102]. Можно вслед за Ф. Рефуле назвать Иисуса — Тем, Кто пришел из иного мира[103], лучше сказать — из будущего.

Как провидец, Христос не только отдавал себе отчет в грозящих ему опасностях, но предсказал друзьям и собственноручно подготовил свою скорую кончину. Он понимал как то, что должен умереть, так и то, что его смерть «спасет мир» — откроет его для жизни духовной. В самый тяжкий период своей жизни он вел себя не как Бог, но как человек, ощущавший Бога в себе и покорившийся своей судьбе и предназначению. В этом свете понятно его поведение во время Тайной вечери и в Гефсиманском саду, где, покинув друзей, он пал ниц на землю и долго молился в предчувствии страшного конца.

На мгновение проснулась в нем человеческая природа. Быть может, он усомнился в своем деле. Страх и сомнение овладели им и вызвали состояние слабости, которое хуже самой смерти… Вся его внутренняя борьба осталась, очевидно, тайной для его учеников. Они ничего не понимали в этом и дополняли своими наивными предположениями то, что было для них загадкой в душе учителя. Несомненно только то, что его божественная сущность (Бог в нем) скоро одержала в нем верх. Он мог еще избежать смерти, но не хотел. Его увлекла любовь к своему делу. Он решил испить чашу до конца[104].

Есть основания считать смертный выбор Иисуса сознательным и искупительным, хотя и не в том смысле, который придают ему клир и церковь. У него было свое мнение, как лучше содержать «виноградник Отца» и послужить Царствию Небесному. Вот речь самого Иисуса, обращенная к грекам-прозелитам, которые приехали в Иерусалим на богомолье, речь, произнесенная незадолго до казни и в предчувствии ее. Судите сами: