– Абшолютно шоглашна! – Я торопливо дожевала пиццу и похлопала ладонью по набору для аквагрима. – Именно поэтому нам понадобится вот это!

– Мне интересно, но страшновато, – признался Караваев. – Скажи, кого и в какой цвет ты намереваешься перекрасить?

– В темно-коричневый или черно-фиолетовый, иначе твою зелень скрыть не получится.

– Я стану негром?!

– Вроде того.

– И на себе испытаю ужасы расизма?!

– Надеюсь, ужасов не будет. В любом случае ты не почувствуешь себя трагически одиноким, потому что с тобой буду я, такая же темно-коричневая или темно-фиолетовая.

– Десять негритят! Пошли купаться в море! Десять негритят! Резвились на просторе! Один из них утоп! Ему купили гроб! И вот результат – девять негритят! – весело распевал Караваев, пока мы ехали в город на его сверкающей машине с хмурым водителем.

От повреждений, полученных в ДТП с моей бедной шляпой, машинку уже избавили, однако я все же порадовалась тому, что узнать меня в образе скромной темнокожей гражданочки караваевский водитель не сможет.

Меня бы даже родная прабабушка не узнала!

Хотя на мне было ее же черное платье, глухое и длинное. Горловину его, правда, украшало изящное белое кружево, но оно было полностью спрятано под черным палантином, который я намотала на себя в том своеобразном стиле, который сама определила как «типа восточный». Покрывало полностью спрятало волосы и всю фигуру до пояса, оставив открытым только лицо, тщательно заштукатуренное черным – как у шахтеров.

На антрацитовой морде ярко выделялись алые губы – это была продуманная деталь, призванная отвлекать внимание от моих светлых глаз. Купить цветные линзы или хотя бы темные очки я не догадалась.

Караваев тоже был загримирован и теперь в процессе экспрессивного исполнения вокального номера имел большое сходство с темнокожим певцом. Одежда ему была оставлена своя: джинсы, белая рубашка и кожаная куртка выглядели вполне интернационально, пришлось только воротничок под горло застегнуть, чтобы спрятать границу между искусственным темным и природным светлым тоном кожи – в смысле, караваевской кожи, не курточной. Куртка была черной сама по себе.

Раздевать Мишаню до трусов и гуталинить с головы до пят малярным валиком, как предлагал сделать Эмма (тут стало ясно: он и не визажист тоже), мы не стали. Главным образом потому, что в наборе было не так много черной и коричневой краски, чтобы ее хватило на добросовестную, минимум в два слоя, обработку целого Караваева, да и временем на обширные малярные работы мы не располагали.

Зная Тигровну, я не сомневалась, что очень скоро она начнет искать пропавшего ответственного сотрудника с собаками, не постесняется подключить полицию с ее решительными, если надо, методами, и самое позднее завтра весь наш медиахолдинг будет знать шокирующую новость об убийстве Антипова. Мне же нужно было поговорить с Веселкиным до этого.

Машина плавно скользила по улице, я размышляла, темнокожий Караваев самозабвенно распевал свою негритянскую народную и дошел уже до кульминационного момента «пара негритят пошла купаться в море», когда водитель лаконично сообщил:

– Будем на месте через минуту. Мне вас высадить и отъехать или припарковаться и ждать?

– Да негде там парковаться, – оборвав свою лебединую (черного лебедя) песню, ответил Мишаня.

Он, оказывается, хорошо знал тот бар, в котором я договорилась встретиться с Саней, назначив ему рандеву таинственным звонком из телефона-автомата. «Нам есть о чем поговорить, приходите через час в бар «Добрый бюргер», не пожалеете», – неопознаваемым шерстяным голосом сквозь закушенный палантин сказала я коллеге, безошибочно сделав ставку на его журналистское любопытство.

– Парковаться там и негде, и незачем, – дополнила я Мишанин ответ водителю. – Не нужно, чтобы кто-то запомнил машину.

– Если ты еще не понял, у нас тут реально темные делишки, Костя! – объяснил водителю наслаждающийся всем происходящим Караваев, похлопав себя по лбу цвета эбенового дерева.

– Шляпу не сбей, – предупредила я.

Мишанины светлые волосы мы спрятали под фетровой шляпой из бабулиного гардероба. Только букетик незабудок с нее спороли, пыль стряхнули и моль прогнали.

В бабулиной фиолетовой шляпе, кожанке и черных очках Караваев выглядел импозантно, как представитель афроамериканской мафии. Можно было не сомневаться, что Веселкин не откажется поболтать с таким колоритным типом.

Водитель же, напротив, своего темнокожего босса как-то дичился.

– Может, он расист? – предположил мой здравый смысл. – Может, он чувствует себя униженным необходимостью подчиняться черному, будучи белым?

– Я припаркуюсь на платной стоянке у парка, позвоните, когда буду нужен, – хмуро сказал нетолерантный водила задорному Дяде Тому Караваеву.

Тот великодушно отмахнулся черной дланью.

Тут я подумала, что неправильно затонировала караваевские манипуляторы. Надо было ладони на пару тонов светлее сделать, как у настоящих негров, а то похоже, будто он руки в деготь опустил, такие они равномерно черные.

– В чем дело? – поймав мой взгляд, спросил Мишаня.

– Руками не размахивай, – попросила я. – Они неправильно покрашены.

– В смысле?! Руки негра не должны быть черными?! А какими?

– Фиолетовыми в крапинку! – рявкнула я.

Водила закашлялся.

– Не задавай дурацких вопросов, просто делай, как я говорю, – сказала я.

– Слюшаюсь и повинуюсь, моя прекрасная госпожа! – Караваев заговорил слащавым голосом джинна из лампы.

По джентльменской привычке он еще попытался помочь мне выбраться из машины, но я злобно цыкнула на него, не одобрив неуместную галантность.

– Ступай за мной, жэншчина! – сменил пластинку мой темный повелитель.

Брыкаясь, я выкарабкалась из авто, поправила свое подобие паранджи и засеменила за господином к пивбару, запоздало подумав, что совершила еще одну ошибку, выбрав для встречи питейное заведение нарочито европейского типа. Уж слишком отличались мы с Караваевым от здешней публики.

Какой-то ухоженный бородатый парнишка при виде нашей парочки мучительно подавился своим крафтовым пивом.

– Не пей больше, э? Козленочком станешь, – мимоходом душевно посоветовал ему Караваев.

С ловкостью, выдающей завсегдатая, он просквозил, огибая массивные столы, в укромный дальний угол, отделенный от основного помещения подобием заборчика, и там удобно устроился на деревянной скамье с видом на дверь. Я чинно села рядом и опустила глазки, наблюдая за входом сквозь ресницы.

Подоспевшая официантка – крашеная блондинка с могучим силиконовым бюстом, распирающим батист баварской блузочки, – с изумлением воззрилась на меня, в неподвижности схожую с черным пирамидальным обелиском – я видела себя в блестящем медном боку какого-то здоровенного бака с трубочками.