— Ну, ты, может, и соскочишь, ты не отсюда. А нам всем по-любому кабзда. Мир уже совсем сжался, дышать нечем. Дай вштыриться, а?

— Слушай, а ты бы смогла сейчас открыть ту дверь, из которой вытащила Диму?

— Не, ты чо! Она уже давно исчезла. С самого начала была дохлая.

— А ту, что в клане, помнишь?

— Вряд ли, прем. Она тоже была так себе, хотя и получше, конечно. Я думаю, сейчас уже никакие двери не открыть.

— Почему?

— Когда мир начал сжиматься, их как бы, не знаю… зажало, что ли.

— Знать бы ещё, почему он «сжимается»…

— Как это «почему»? — удивилась Лоля. — Его эта хрень затягивает, как шнурки на ботинках.

— Какая хрень?

— Да вон же, эта! — девушка ткнула пальцем в окно, и я понял, что она показывает на башню Креона.

— Так что, дашь вштыриться, прем? Очень надо, правда!

* * *

— Нагма, что с тобой?

Такой я дочь ещё не видел. Нагма либо непробиваемо-позитивна, либо спокойна и безмятежна, как даос. И только по тому, как она ищет тактильного контакта, можно догадаться, что дочь встревожена или грустит. В последнее время она засыпает только в моей кровати, вцепляясь в меня, как обезьяна в баобаб. Всегда усаживается на колени или втискивается рядом в кресло, когда я сижу. Старается держаться за руку, когда мы идём вместе. Обстановка нервная, и ей хочется защиты, хотя бы символической.

— Я думаю, я плохая.

— Глупости, — обнимаю я её, — ты замечательная.

— Ты всегда так говоришь…

— Потому что это правда.

— Ты меня любишь?

— Больше всего на свете.

— Спасибо.

— Обращайся, это легко и приятно.

— А если нет? Если я сделаю что-то ужасное? Ты перестанешь меня любить?

— Нет, колбаса, не перестану.

— Правда? А если это будет действительно Плохой Поступок?

— Я очень расстроюсь. Но любить не перестану.

— Почему?

— Потому что, если ты поступишь неправильно, это значит, что я сделал что-то не так.

— Ты?

— Однажды я сказал перед собой и людьми, Законом и Мирозданием: «Это моя дочь!» С этого момента все твои ошибки — мои. Если ты делаешь серьёзную ошибку, то я чего-то тебе не объяснил. Или объяснил не так. Или не вовремя. Или не теми словами.

— А если я не поняла, забыла или не послушалась?

— Это значит, что я непонятно объяснил, не показал важность, повёл себя так, что ты решила, что слушаться в этом случае не обязательно.

— Но ведь я даже не настоящая твоя дочь! Я десять лет жила с мамой, ты не мог мне объяснить всего!

— Когда я сказал «моя дочь», это перестало иметь значение. Потому что я принял тебя целиком, от лохматой макушки до холодных пяток, колбаса. Тебя и твои десять лет. Кстати, ни разу не пожалел об этом. Так что не переживай, я тебе не разлюблю, даже если ты сильно накосячишь. Люди косячат, бывает. И когда это случается, те, кто их любят, не должны кричать: «Фу, как ты могла!» — и без них найдётся кому упрекнуть. А должны сказать: «Держись, мы вместе всё исправим».

— А если исправить нельзя?

— Значит, вместе примем последствия и будем жить с этим дальше. Пока мы есть друг у друга, ничего не потеряно.

— Ты сейчас правду говоришь? — Нагма отстранилась и заглянула мне в глаза.

— Самую правдивейшую правду, колбаса. Но если ты хочешь совершить поступок, в котором сомневаешься, лучше спроси совета. Для этого и нужны отцы. И старшие братья.

— А тебе больше нравится быть отцом или братом?

— Мне нравится, что у меня есть ты. Как бы мы друг друга ни называли, главное не меняется: я тебя люблю.

— И я тебя.

— Так в чём проблема, глазастик?

— Не спрашивай, ладно? Ты можешь не спрашивать?

— Могу, почему нет. Экая ты загадочная…

— Понимаешь, я бы спросила тебя, но мне надо решить самой. И не только за себя. Но если я ошибусь, ты меня простишь?

— Конечно.

— За что угодно?

— Обещаю. Я знаю тебя, кузнечик. Ты можешь ошибиться, но ты не сделаешь плохо специально.

— А если ты меня не знаешь? — спросила она серьёзно.

— Это значило бы, что я ничего не понимаю в жизни и людях. И как я тогда вообще могу о чем-то судить? — улыбнулся я в ответ.

— Ты бы доверился моему решению, если бы оно касалось твоей жизни?

— Я бы спросил: «Это для тебя действительно важно?»

— А если бы я ответила: «Важнее всего мира!»

— Я бы сказал: «Тогда жги, колбаса! Как-нибудь разрулим!»

Под нами пылает город и восходящие потоки воздуха трясут коптер. Лендик закусил губу и вцепился в штурвал. Не думал, что на Окраине есть чему гореть с такой интенсивностью, но местами очаги возгорания захватили несколько домов сразу и там разверзается настоящий ад.

Если подняться повыше, то не так трясёт, и видно, что пожары очаговые, занимают относительно небольшую площадь, и скорее всего выгорят сами. Тем более, что других вариантов не видно.

— Почему у вас нет пожарной службы? — спрашиваю я Калидию, которая гонит нас чуть ли не в эпицентр.

— Потому что у нас ничего не горело уже лет сто. А держать арендных в резерве «на всякий случай» у города нет средств. Считалось, что автоматические системы тушения достаточно эффективны.

— Скорее всего, клановые их вырубили, — говорит Кери. — Но всё равно странно, в модулях всё негорючее. Даже постельное белье хрен подожжёшь — повоняет и потухнет.

— Ты что, пробовал? — удивляется Шоня.

— Нет, нам в школе показывали.

— А я-то думала, чем интики в школе занимаются? — скептически комментирует Колбочка. — А они подушки поджигают…

— Я учился на коммунального техника, это значит…

— Ой, да замолчи, — перебивает его Тохия. — Все уже поняли, что гореть там нечему, но оно горит. Что бы мы делали без интиков?

— Это Окраина, — сообщает Калидия, вещающая в моём наушнике. — Горят старые дома, они из других материалов. Ночью были попытки поджогов ближе к Центру, но там не загорелось.