в чилийской столице через три месяца после его смерти. В книжном магазине Fondo de Cultura Econо́mica я купил его «Каток» и «Нацистскую литературу в Америке», выпущенные издательством Planeta. В последней два самых пространных жизнеописания посвящены «фантастическим братьям Скьяффино» (Итало и Архентино, он же Эль-Граса) и Карлосу Рамиресу Хоффману (он же Подлец). Два аргентинца и один чилиец.

Большую часть жизни Боланьо провел в Мексике и Испании, и если в его творчестве они оказываются преобладающим географическим и биографическим фоном, то литературные его корни – в Южном конусе[64]. Как латиноамериканец по происхождению, Боланьо основательно изучил литературу своего континента, как каталонец и испанец по месту жительства – читал своих испанских и каталонских современников, как страстный поклонник французской поэзии – изучал ее великих мастеров, как заядлый читатель – набрасывался на любое произведение мировой литературы, оказывавшееся у него под рукой. В годы своей мексиканской молодости он противостоял Октавио Пасу, точнее, тому, что олицетворяла его фигура в категориях культурной политики. В течение взрослой жизни он периодически встречал врагов, литературные ипостаси тех армий, с которыми сражался на встречах в Бланесе вместе с любителями военных и стратегических игр. Ощущал он себя в первую очередь частью традиции Южного конуса, если такая традиция действительно существует, и в его честолюбивом писательском уме эта традиция делилась на поэтическую и прозаическую. На Чили и Аргентину. Как поэт, Боланью ощущал близость к Лину и Никанору Парре. И одновременно близость и удаленность от Пабло Неруды, который для чилийской поэзии представляет собой то же, что Борхес для аргентинской прозы: они – Чудовища, Отцы, Сатурны, пожирающие детей. Любопытно, что мексиканские писатели второй половины ХХ века не воспринимали так Рульфо – в отличие от Октавио Паса или Карлоса Фуэнтеса. Часто я спрашиваю себя, что произошло бы, если бы Рульфо стал эталоном для латиноамериканских писателей рубежа прошлого и нынешнего века и занял бы то место, которое история отвела Борхесу. Хуан Рульфо – деревенский, анахроничный, минималистический, смотревший в прошлое, веривший в Историю, сказавший «нет». А не Хорхе Луис Борхес – горожанин, современный, точный, гядевший в будущее, презиравший Историю, говоривший «да». В «Билете на танец» Боланьо рассказывает историю своего экземпляра «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния», который проделал долгий путь «по различным селам на юге Чили, затем по различным домам в Мехико, потом по трем городам Испании». Он рассказывает, что в восемнадцать лет прочитал великих латиноамериканских поэтов, что его друзья делились на приверженцев Вальехо и Неруды, что сам он «был приверженцем Парры в пустоте, без тени сомнения» и что «родителей нужно убивать, поэт – по природе сирота». Чилийская поэзия в этом тексте выстраивается танцевальными дуэтами: «Нерудианцы в геометрии с уидобрианцами в жестокости, мистралианцы в юморе с рокианцами в смирении, паррианцы в костях с линеанцами в очах». Его любовь к Парре и Лину ущемляется безмерностью Неруды, чьего влияния не может избежать ни один поэт, пишущий на нашем языке. В «Билете на танец» от констатации политических противоречий Неруды он переходит к потрясающему экскурсу о Гитлере, Сталине и самом Неруде, об институциональном подавлении, братских могилах, Интернациональных бригадах и пыточной дыбе:

58. Когда он вырастет, он хочет быть нерудианцем в синергии. 59. Вопросы на сон грядущий. Почему Неруде нравился Кафка? Почему Неруде не нравился Рильке? Почему Неруде не нравился де Рока? 60. А Барбюс ему нравился? Судя по всему, да. И Шолохов. И Альберти. И Октавио Пас. Странная компания для путешествия в Чистилище. 61. Но ему нравился и Элюар, писавший поэмы о любви. 62. Если бы Неруда был кокаинистом, героиновым наркоманом, если бы его убил осколок в 36-м году в осажденном Мадриде, если бы он был любовником Лорки и совершил самоубийство после его смерти, история была бы другой. Если бы Неруда был тем неизвестным, которым он, по сути, и является!

Когда сестра подарила Боланьо книгу Неруды, он читал полное собрание сочинений Мануэля Пуига. Свою приверженность идейной, левой, художественной аргентинской прозе он лучше всего выразил в рассказе «Сенсини» (из «Телефонных звонков») через образ Антонио Ди Бенедетто. В «Блужданиях зануды» чилиец Боланьо определяет собственное место в аргентинской прозаической традиции и рассматривает проблему литературного канона. Боланьо неоднократно подчеркивал, скольким он обязан Борхесу и Кортасару, без которых невозможно понять направленность его творчества, его работу с самовыражением, с повествованием или со структурами в «Диких сыщиках» и «2666». Именно в этом последнем романе Боланьо подверг резкой критике своих аргентинских современников (хотя и позиционировал себя как их наследника), уловки и отговорки, к которым они прибегали, отрицая значение Борхеса – тех, кто последовал за Освальдом Сориано, кто видел в Роберто Арльте Антиборхеса, кто почитал Освальда Ламборгини. То есть Рикардо Пилью, Сесара Айру и многих писателей, имена которых не называются.

В те три или четыре дня, что я провел в Сантьяго, я опрометчиво решил, что из всех книжных города больше всего меня интересует Libros Prо́logo. Тогда я записал:

Он не так велик, как университетский книжный Аламеды (пол которого устлан ковровым покрытием и в котором царит стиль семидесятых годов) или сеть Feria Chilena del Libro, и рядом с ним нет букинистических магазинов, как те, что есть на улице Сан-Диего, но у Libros Prо́logo хороший ассортимент, и находится он на улице Мерсед, рядом с кинотеатром, театром и кафе и недалеко от антикварных лавок и букинистических магазинов, что на улице Ластаррия.

Других заметок у меня не сохранилось. В моей памяти это место сопротивления, центр, оплодотворявший культурную жизнь при диктатуре, но доказать, а значит, и знать этого я никак не могу. В поисковиках – ни следа. Возможно, это был бред путешественника, плененного «Чилийским ноктюрном» – романом, где Боланьо воспроизводит ошеломительную речь священника Себастьяна Уррутии Лакруа, который под псевдонимом Ибакаче восхваляет реакционные и примитивные стихи Рамиреса Хоффмана в «Далекой звезде», а в завершающей части произведения вспоминает уроки политической теории для военной хунты и литературные вечера в доме Марианы Кальехас. Прообразом этого персонажа послужил Хосе Мигель Ибаньес Ланглуа, священник из «Опус Деи», подписывавшийся псевдонимом Игнасио Валенте в журнале El Mercurio, автор книг по теории философии и теологии («Марксизм: критический взгляд», «Социальное учение Церкви»), по литературной критике («Рильке, Паунд, Неруда: три ключа к современной поэзии», «Чтобы читать Парру», «Хосемария Эскрива как писатель») и поэтического сборника «Догматические поэмы». Он не только был самым значимым литературным критиком в годы