комнате. Они с дядей Борей в шутку прозвали такие дни красноколенными, потому что из своей комнаты бабушка выходила всегда с ярко-красными следами на коленях, зато взгляд её становился спокойным и сосредоточенным.

Зоя считала, что бабушка Зумруд, как всегда, сильно преувеличивает, приписывая дяде Боре психическое расстройство только за то, что тот купил рояль и бросил девушку в ресторане. Да, он был импульсивным, порой слишком импульсивным, как и в случае с увольнением скорняка, но больным – нет, больным он не был. Ведь ни разу ещё Зоя не видела дядю Борю в бреду, а все его слова, сказанные ей, Зое, можно было уложить в логическую систему координат. Ведь если подумать, то даже рояль был вполне логическим следствием его привязанности к её маме – и больше ничем. Да, он надеялся – глупо и безосновательно надеялся, вопреки неутешительным прогнозам врачей – на чудо. Но ведь кто любит, тот всегда надеется. Ведь и она, Зоя, до сих пор мучительно надеется получить весточку, в которой будет ответ на вопрос, была ли она любима своей матерью, думала ли мама о ней, или Зоя была лишь досадной помехой на пути к музыке. И ведь знала же Зоя, что никто уже никогда на её вопросы не ответит, но искала, неустанно искала следы, которые дадут ей долгожданный покой и наполнят сердце радостью. И объяснить она себе это никак не могла!

Чтобы успокоить бабушку, она пообещала, что поговорит с дядей Борей сразу же, как только заметит в нём что-нибудь странное – своими глазами увидит, а не с чужих слов. Зоя решила, что будет просто наблюдать и прислушиваться. К её облегчению, дядя Боря всю неделю выглядел абсолютно здоровым и вёл себя так, будто забыл и о рояле, и о бункере, и о тучах. Утром уезжал, вечером возвращался – и они ужинали в кругу семьи, если не считать одного дня, когда дядя Боря привёл домой гостя, глухого от рождения мужчину. В тот вечер он практически не разговаривал – ни с Зоей, ни с Зумруд, – а только общался жестами.

– А я и не знала, что ты владеешь жестовым языком, – удивилась Зоя. – Научишь?

И тут она посмотрела на бабушку. Та лишь несколько раз раскрыла и закрыла рот, а потом глаза её стали то расширяться, то сужаться.

– У тебя проблемы с речью? – прошептала Зумруд.

– Мама, – поспешил успокоить её дядя Боря, тоже шёпотом. – Жестовый язык – это сегодняшний эсперанто.

Посмотрев на Зою, он подмигнул ей и прошептал:

– Научу.

Весь вечер дядя Боря только и делал, что переводил на жестовый язык, так что Зоя поневоле стала всматриваться в его взгляд – и тут ей на миг померещилось, что это вовсе не её дядя Боря, а какой-то другой человек. Зою удивило, что он переводил на жестовый язык не только речь, но и звуки: стук вилок по тарелкам, шелест, открывание бутылки, даже чавканье, пение птиц, лай собаки, открывание и закрывание крана, жужжание мухи.

– У нас есть уши, – прошептал он в ответ на удивлённый взгляд Зумруд, – а у него ничего нет.

– Бетховен тоже был глухим, – сказала Зоя, – и ничего.

– Нет, он не был глухим, так как успел пожить со звуками, и когда он оглох, они продолжали жить у него в сердце. А этот глух с рождения.

– Ну, может быть, тогда он и не страдает, раз не знает, что потерял? А ты внушаешь ему потребность, которой у него не было, и теперь он будет страдать.

Но на следующий день он как будто забыл о том, что произошло накануне. За завтраком Зоя спросила, когда он начнёт учить её жестовому языку, он лишь посмотрел на неё с удивлением.

– Зачем тебе жестовый язык? Бесполезная трата времени. Ты бы лучше английский подтянула.

Кроме этого маленького эпизода, о котором даже не хотелось вспоминать, Зоя за всю неделю не увидела никаких свидетельств того, что дядя Боря не в себе. Напротив, он был очень спокоен и внимателен. К удивлению и радости Зои, он предложил устроить по случаю её восемнадцатилетия настоящую шумную вечеринку с музыкой и танцами прямо у них дома – и пригласить всех, кого она пожелает. Разве мог человек, который – по утверждению бабушки – «хочет запретить голос, музыку и смех», разрешить такое? Вряд ли.

Зоя твёрдо решила не потакать бабушкиным пустым тревогам, пытаясь проникнуть в чужие тайны, так она быстрее успокоится, и они заживут, как прежде. Она жалела, что, поддавшись минутной слабости, забрала дневник матери, преступив через тонкую грань интимности. Чем она лучше сплетников, забирающихся в чужую душу без приглашения, подглядывающих в замочную скважину? С намерением положить дневник на место, она решила вернуться в домашний кабинет дяди Бори – и в самый последний раз открыть его потайные замки. Почему бы ей просто не расспросить дядю Борю о маме, об отце, о нём самом? Почему она не может узнать всю правду из первых рук, даже если эта правда ранит? Любая правда лучше вымысла, любая правда, полученная легально, лучше украденной, подсмотренной, отобранной. Зоя верила в то, что правда, если она настоящая, не может убить. Это фантазия засасывает, словно трясина, в которой поначалу приятно, но потом смертельно опасно, а правда ставит на твёрдую землю; действительно, от непривычки может закружиться голова, но потом всё снова встанет на свои места.

Кабинет дяди Бори был открыт. Всё в нём было так же, как и в тот день, когда они с бабушкой пытались разоблачить дяди-Борины тайны. Зоя быстро вернула дневник туда, откуда взяла – на дно коробки от израильских конфет – и уже собиралась уйти, как увидела, что на столе лежит конверт с наклеенными марками и надписью Par avion. Странно, что дядя Боря пишет бумажные письма, когда есть Интернет. Тем более странно писать письмо за границу, ведь оно будет идти целую вечность! Зоя не хотела подглядывать, но глаз сам заскользил к строчке с накорябанным адресом: Angela Reuven, Cold Lake, Canada. Странный адрес. Судя по всему, это было старое письмо, адресованное её матери, хоть оно и не пахло старостью, как пахли дневники и ноты. Зоя никогда не слышала ни от кого, что её мама бывала в Канаде. Повертев конверт в руке, Зоя увидела, что он не запечатан. Пообещав себе, что сделает такое в самый последний раз, она вытащила листок из конверта. В правом верхнем углу стояла дата – 01.03.2018 г. – то есть письмо написано всего несколько дней назад.

«Дорогая Энжи, – прочитала Зоя, – как ярко и высоко горят партитуры