с какого-нибудь обрыва, чтобы раз навсегда покончить с великими моими невзгодами. Часто я сетовал сам с собою, говоря: „Итак, от моих лишений нет никакого средства? Итак, я должен буду всегда жить столь бедственно и никто не явит мне ни малейшего сострадания? О злосчастные ослы, сколь скупа была к вам на свои дары природа, которая оказывается для вас воистину жесточайшей мачехой! Я вижу в доме моего хозяина овец, которых хорошо кормят и лелеют; вижу любимчиков-псов, не знающих ни малейшей заботы; вижу свиней, животных нечистых и ни к какому делу не способных, с коими обращаются отменно ласково и дают им еды вдвое, да еще и весьма тучной. Только мне выказывают величайшую в свете жестокость, никак мною не заслуженную, ибо я усердно служу хозяину. Если же я хочу рассмотреть состояние и положение всех прочих животных, то вижу, что у всех есть удовольствия, все наслаждаются любезнейшей свободой. А если взгляну в особенности на коня, который все-таки мало отличается от нашей породы, то он, хотя и подчинен людской власти, находит благородное обращение, добрую сбрую и добрый корм, употребляют его мало, и то в делах почтенных. Одни ослы терпят дурное обращение, почти всегда в язвах, а что еще хуже, всеми зверьми презираемы и гонимы, даже до того, что вороны, кормящиеся падалью, увязываются за ними, чтобы клюнуть. О злополучные ослы, сколь велико ваше убожество!“»

С такими речами он обращался к набольшему ослу и просил его от общего имени не откладывать долее отправку посольства к Юпитеру, дабы стяжать вожделенное облегчение.

Глава XXIII. Старый осел произносит отменную речь

— Слова его произвели столь сильное впечатление на умы, что не было там никого, кто не ревел и не пердел бы от сочувствия, и так были все взволнованы, что без всякого рассмотрения начали поименно называть избираемых в посольство, чтобы поскорее избавиться от своих бедствий.

Но пока они предлагали одного и другого, случилось так, что один старый осел высказал свое мнение. Он был не из числа приведенных на ярмарку, но обитатель тех краев, вышедший на пастбище вместе с другими; и так как он был весьма стар, то занимался своим делом, не вступая особенно в беседы с теми чужеземцами, которые по большей части — даже можно сказать, все — были юны или среднего возраста, а потому не очень ему подходили для разговоров. Услыхав предложение, он начал мотать головой, отлично понимая тщетность такой затеи. Поэтому, будучи должен высказаться, он хотел прямо ее осудить, стремясь выгнать сии сумасбродные намерения у всех из ума: их легкомыслие вызывало у него больше жалости, чем их бедствия, а потому он молвил так:

«Подобает, братья мои, даровать моим седым летам право держать в сем собрании речь, и долгую, хотя бы я и говорил невпопад. Я уверен, что вы меня в сем удовольствуете, а потому смело прошу вашего внимания и полагаю, что моя речь не заставит вас о том пожалеть, ибо, как вы знаете, со временем и с летами созревает рассудок. Думаю, вы мне поверите в том, что повествование нашего брата о его невзгодах и мучениях причинило мне немало скорби. Я был бы камнем, если б не был тронут состраданием, только созерцая, а тем более выслушивая, такое великое злосчастье — и его, и всех вообще ослов; а паче того — вспоминая обо всем, что я и мои сверстники пережили в сем свете. Но я хотел бы, чтобы вы знали также, что вящею скорбью и унынием наполнился я, замечая, с какою легкостью принято сделанное предложение, и видя, что вы хотите оное исполнить без всякого рассмотрения. Ах, любезные братья, не стремились бы вы присовокупить к вашим злосчастьям еще и это: быть легкомысленными и неосмотрительными и стараться нажить себе крайнюю беду и удручение! Вы, может, думаете, что Юпитер готов тотчас переменить свой указ, незыблемый с той поры, когда сотворил он ослов и зверей? Если вы так думаете, то глубоко заблуждаетесь. Когда творил он все вещи, каждой давал ее нерушимый устав; ослиную же породу создал с таким уставом, что надлежит ей подчиняться людям и служить им, таская ношу: для сего он дал им силу и сноровку. Он не переменит, поверьте мне, и не захочет упразднить свой устав, более того — прогневается на вас, если услышит, как вы обращаете к нему мольбы и отряжаете для того посольства. И у него будут причины гневаться, затем что ему покажется, что мы думаем его попрекнуть либо жестокостью, либо неведением, будто он дурно сделал, наложив на нас этот устав. И будьте уверены, братья мои, если вы его прогневите, наше безрассудство познает самую суровую кару. Ну, чтоб не тратить лишних слов, я хочу рассказать вам один пример, который вас тронет сильнее моих речей.

Не так давно один мой знакомец служил у алчного и жестокого огородника[123], обходившегося с ним весьма дурно, отчего он, побежденный нетерпением, часто обращал к небесам самый скорбный и жалостный рев, какой когда-либо раздавался. Не в силах сдерживаться, он надумал то самое средство, какое вы предложили, и, никому о том не объявив, отправился к Юпитеру и просил облегчить столь великие лишения, уравняв его с другими зверями, что наслаждаются любезнейшей свободой. Посмеялся Юпитер над его простодушием и дружелюбно попрекнул, осведомив, что его природе приличествует служить и носить вьюки, пользуясь купно с прочими ослами привилегией нарицаться вьючным животным по преимуществу. На это Юпитерово дружелюбие отвечал несчастный, что, коли нельзя сделать что другое по части свободы, пусть по крайности удостоит дать ему нового хозяина (такова была ненависть, какую он питал к своему). Юпитер внял и дал ему одного из тех, что выделывают горшки, миски, сковороды и тому подобное. А тот ремесленник, смотря на него как на осла, непрестанно нагружал его тяжелой ношей без всякой умеренности, отчего почти всегда мучила его какая-нибудь натертая рана. Сетуя из-за этой перемены еще больше, он снова прибегнул к Юпитеру за помощью и облегчением, — тот же, порядком прогневленный, сказал ему так:

„Ты нетерпелив и не довольствуешься своим положением, а потому заслуживаешь величайшей кары“. Тот не отступил пред такой угрозой, но пенял и упорствовал в мольбе, так что Юпитер молвил: „Ну что ж, и на сей раз я намерен тебе внять, но коли вновь воротишься, знай, я так с тобой разочтусь, что навек раскаешься в таких покушениях“. И с этими словами отослал его, дав ему в хозяева одного