Дорога из деревни была блокирована самоходкой Чистякова и «тридцатьчетверкой» с заклиненной башней. Водитель грузовика гнал по малонаезженной тележной колее. Танки Сенченко и Кочетова азартно били по нему, но мазали – водитель умело крутил виражи. Серов тормошил младшего лейтенанта:

– Давай и мы врежем!

– Сенченко сам справится, да и снарядов мало. Тимофей, спускайся, а то мы, как монумент, на виду.

– Уйдут ведь гады, – гнул свое Серов.

Но гады не ушли. Один из танковых снарядов взорвался под задним бортом грузовика. Вынесло задний мост вместе с колесами, разнесло борт. Из кузова выскакивали фигурки в серо-голубых френчах, разбегались, тащили на себе раненых.

Кто-то замешкался. Новый взрыв разнес грузовик, вспыхнул бензин. В огне ворочался солдат, пытаясь подняться. Помочь ему было некому. Танк с заклинившей башней тоже взобрался на бугор и стрелял из пулеметов по мелким кучкам и одиночным фрицам, покидавшим деревню.

– Командир, воздух! – крикнул Серов.

Четверка «фокке-вульфов» на высокой скорости пронеслась над деревней, сбросила несколько бомб. Два истребителя пошли на самоходку и танк, которые катились с холма под защиту дубовой рощи на окраине. Бомбы взорвались в стороне, зато многочисленные пушки, как отбойным молотком, ударили по обеим машинам.

Даже когда спрятались в дубняке, истребители-штурмовики назойливо прошлись раза три, повторяя атаку. На землю летели срезанные ветки и молодые деревца, по броне оглушительно хлопали 20-миллиметровые снаряды и пули.

– Резвитесь… резвитесь, – нервно ворочал рычагом Тимофей Лученок. – Нарветесь на наших…

Механик как в воду глядел. Налетели «Яки», и «фоккеры» взвились вверх. Там началась схватка, а в селе горели новые дома, подожженные немецкими самолетами.

Собрались у окраины под защитой огромных тополей. Чистяков связался с Пантелеевым, доложил о результатах боя.

– Ну и не телитесь. Гоните к назначенному месту, – приказал командир батареи.

Сведения о подбитых немецких машинах и раздавленных пушках он словно пропустил мимо ушей.

– Подождите, дайте с коробочками разобраться. Почти все повреждены! – кричал в отчаянно трещавшую рацию младший лейтенант.

– Все не слава богу. Быстрее разбирайтесь.

Молодецкого удара по никому не известной деревеньке Сухая Терёшка явно не получилось. Опорный узел в основном уничтожили, сумели уйти менее половины гарнизона. Но, как всегда, немцы наносили крепкие удары.

Рота капитана Сенченко, вернее, ее остатки, представляла удручающее зрелище. На ходу остались всего три танка. У одного из них не вращалась башня, а экипаж старшины Кочетова был сплошь контужен. Лобовой удар повредил систему наводки орудия. Кроме того, треснуло одно из колес, и его срочно меняли с помощью других экипажей. Башнер-наводчик, едва не главное лицо в экипаже, от которого зависела меткая стрельба, лежал среди раненых.

Вначале мелкие раны не внушали опасения, но вскоре лицо опухло, посинело, а глаза превратились в узкие щелки. Сам Кочетов с перевязанным плечом лежал рядом с машиной и жадно пил холодную воду из фляжки. Сумеет ли он дальше воевать, неизвестно.

«Тридцатьчетверка», которая сопровождала самоходную установку Чистякова, лишилась командира. Гусеницу натягивали под огнем противотанковой пушки и пулемета. Двое танкистов были ранены, а снаряд, ударив в моторное отделение, вызвал повторный пожар, который с трудом потушили.

Танк притащили на буксире, осмотрели и пришли к выводу, что без ремонтников не обойтись. Но самой острой проблемой стали раненые. Их лежало и сидело в тени тополей человек двадцать пять. Санитары наложили перевязки, шины на пробитые руки-ноги, но половине требовалась срочная медицинская помощь.

Обгоревший танкист, не находя себе места от боли, вышагивал, растопырив сожженные до костей руки. Ему наливали спирта, он затихал, но, посидев немного, снова вскакивал.

– Когда в санбат повезут? – повторял он.

Трое-четверо лежали без сознания, изредка приходя в себя. Парнишке – десантнику лет семнадцати – оторвало ступню. Он весь покрылся нездоровым румянцем, стонал и вскрикивал. Спирт, который ему давали, чтобы облегчить боль, в парня не лез. Его сразу начинало рвать.

Сносили убитых и складывали в ряд. Экипажи возились с повреждениями. Чистяков и Лученок забрались под самоходку и рассматривали закопченное днище. Тимофей ковырнул монтировкой, сверху посыпалась окалина и отвалился сгоревший кусок металла.

– Как на сковороде, нас чуть не поджарили, – рассуждал механик. – Хорошо, что быстро с фрица соскочили. А то бы солярка вспыхнула. Маслопровод протекает, сколько мы за вчера и сегодня ударов словили? Штук пять, не меньше.

Сенченко разговаривал по рации со Швыдко и заикался от злости:

– Машины побитые в порядок приводим и мертвых собираем.

Должно быть, Швыдко небрежно отозвался о погибших, потому что командир роты взвился и стал заикаться еще сильнее:

– Я ребят в канавах валяться не оставлю. Ты… вы, товарищ майор, о людях не имеете права так говорить. Еще нужна са-санитарная машина. Двадцать раненых, почти все тяжелые… а танков в строю всего три. Какие потери у немцев? Чистяков доложит, мне тяжело говорить. Да, контужен, но в строю остаюсь. Саня, переговори с майором.

Последние слова он произнес почти с ненавистью. Чистяков, никак не обращаясь к майору, сообщил, что уничтожены два штурмовых орудия, один танк Т-3 и три противотанковых пушки. Наших погибло тринадцать или пятнадцать. Немцев уничтожили десятка два, может, чуть больше.

– Раненых распорядитесь забрать, – напомнил Саня, глядя на дергавшегося в агонии паренька с оторванной ступней.

Затем сунул трубку радисту из машины Сенченко и приказал связаться с Пантелеевым.

– Иван Васильевич, раненых человек двадцать пять, половина – тяжелые. Надо срочно эвакуировать, помирают люди. И снаряды подвезти, у меня всего ничего осталось. Швыдко сообщили, но я на него не надеюсь.

Ответ получил сухой, которым Саня остался недоволен. Пантелеев сказал, что о раненых уже доложено, но все они из состава танковой бригады. Решение принимает их начальство. А снаряды самоходчики получат на месте. В конце разговора посоветовал не задерживаться.

– Двигайтесь хоть тремя машинами, хоть двумя. Но, если задержитесь, могут обвинить в трусости, – и добавил совсем уж не к месту: – Уклонение от боя приравнивается к дезертирству.

– Спасибо, что просветили, – буркнул Саня.

Паренек дернул обрубком последний раз и вытянулся. Глаза смотрели в небо, замутненное дымом от пожаров. Еще Саня заметил, что из укрытий вылезли местные жители. Тушили дома, растаскивали баграми горящие сараи.

Подошли две женщины и бородатый мужик. За ними вереницей тянулась стайка детей. Один из мальчишек постарше был одет в немецкий френч, свисающий до лодыжек. Принесли два больших кувшина молока, а мужик бутыль самогона.