Потом было и что покрепче, и она очень скучала по терпкому дыханию вина, расслабляющей горечи пива и обжигающим глоткам граппы. Впрочем, домашнюю граппу оставшиеся назрани гнали даже сейчас, и ей иногда доводилось её пробовать, но… Новое время и новый дурман. Махдисты не признавали вина и пива, человек, которых их пьёт, превращается в свинью, говорили они. Что было тем смешнее оттого, что при них расцвели совсем другие пороки. И марокканское (кстати) зелье, кеф, и опиум, и почти открыто продававшийся кат, и чего только не. Таонга знала обо всем этом, как знала и людей, которые стояли за их продажей. И иногда это было очень полезно. Например, в её доме были вещества, которые хорошо расслабляли и развязывали язык. Вот и сейчас она следила, как Джайда, отставив пустой стаканчик, лакомилась макрудом, и ждала. Шайтан его знает, из чего делались эти таблетки, но действовали они неизменно. Человеку становилось хорошо, покойно, рот его растягивался до ушей в счастливой улыбке, а язык развязывался, ведь все вокруг начинали казаться друзьями.

И тогда у него можно было расспросить о многом.

Когда они обе уже допили чай и приканчивали макруд (а Таонга очень любила тунисские сладости), зелье начало действовать. Это было видно по тому, как сидела Джайда, словно немного обмякнув, по тому, как уходила её прежняя робость. И Таонга повела разговор, мягко, вкрадчиво, выжидая, когда можно будет расспросить о главном.

– У нас в Мадине тоже живут назрани, есть районы, но их не столько, сколько в Марсале, – продолжала между тем щебетать Джайда, которую уже почти не требовалось подгонять наводящими вопросами, – а кат девочки покупали прямо на улицах, представляешь? Вот прямо там, где продают фрукты…

– И там ты познакомилась с Салахом? – вклинившись, наконец, в поток слов, мягко спросила Таонга.

– Он приходил к нам, – таблетка, растворённая в чае, уже действовала, глаза Джайды блестели, речь становилась сбивчивой. Она то и дело переходила на родную дарижа, и понимать её становилось всё тяжелее, – он понравился многим девочкам, такие у нас бывали нечасто. Но потом что-то с ним было не так, и тот мужчина… он тоже накурился кефа и начал хвастаться, что скоро будет газават, что всё изменится. А ещё сказал, что Салах исчезнет, потому что такие, как он…

Газават. Это слово как будто взорвалась в ушах, и Таонга вспомнила недавнюю встречу с уличным проповедником. А потом такие же встречи с проповедниками времени перемен и Большой Войны. Их глаза, горящие и застывшие одновременно, лица её новых друзей, каменевшие от ярости, которую они, казалось, впитывали из наэлектризованного проповедями воздуха. Рёв толпы, когда над Марсалой поднимали знамя Махди. И даже Абдул-Хади. Он лежал рядом с ней нагой и едва отдышавшийся от страсти и вдруг принимался ораторствовать. Это было забавно сначала – высохший, не молодой уже мужчина, с дряблым животом и обвисшим после любви морщинистым членом вдруг начинает говорить ей про новый мир. И Таонга сначала улыбалась (про себя, конечно), но охота смеяться очень быстро проходила. Потому что от холодной, убеждённой ярости, сочившейся из речей её любовника, шло ощущение силы, и она понимала, что река, которая её вынесла вверх, может так же легко и утопить. И этот мужчинка, скорее смешной, чем страшный сейчас, не дрогнувшей рукой подпишет её смертный приговор, случись ей оступиться. И она старалась не оступиться изо всех сил.

– Мы знали, что ему надо бежать, мы с Замиль, – продолжала между тем Джайда, – они говорили, что он не жилец, не с тем, что он знает. А потом мы с Замиль тайком посмотрели в его наладонник. Там было разное, и в одном из файлов был рассказ о встрече с…

Слушавшая во все уши Таонга пропустила момент, когда дверца, отделявшая её комнатку от коридора, качнулась и с громким скрипом (давно надо смазать петли!) распахнулась.

– Прости, Таонга, но Салах сказал, чтобы…

Слишком поздно она поняла, что теперь в комнатке появилась ещё и Замиль. Она стояла в шаге от двери, замерев на полуслове и переводя взгляд с Таонги на Джайду.

– Садись к нам, Замиль, мы тут пьём чай и болтаем, – залепетала Джайда, – у Таонги такое вкусное печенье, и она…

– Что ты ей дала? – голос белой сучки резанул уши, и Таонга увидела, как её скулы затвердели, а рот сжался в тонкую линию. Она разом прекратила быть той холодно-прекрасной белокожей гурией и сейчас казалась базарной торговкой, готовой вцепиться в волосы и проклясть твоих предков до шестого колена. – Вы курили кеф, да?

Замиль принюхалась.

– Нет, кефом не пахнет. Я скажу обо всем Салаху, – она сделала шаг по направлению к Джайде, которая недоуменно хлопала глазами со всё той же благодушной улыбкой.

Таонга преградила ей путь.

– У нас всё хорошо, мы разговариваем, – сказала она, изо всех сил стараясь быть дружелюбной, – говори, что передал Салах, и оставь нас. Или, если хочешь…

– Я вижу, как вы разговариваете, – с неожиданной силой Замиль оттолкнула Таонгу плечом и, подойдя к Джайде, схватила её за руку.

– Вставай и идём со мной.

– Ну что ты, Замиль, садись рядом с нами, нам хорошо, – малийка всё так же благодушно улыбалась.

Зелье лишало, в том числе, и способности злиться, если она у Джайды вообще была. Но белая как клещами сжала её плечо и резко заставила подняться.

Таонга выругалась про себя. Шайтан же принёс эту дрянь именно когда у Джайды начал развязываться язык. Но если помешать ей, она действительно приведёт Салаха, и будет ещё хуже.

– Всё в порядке, мы просто решили поговорить и расслабиться, – она продолжала улыбаться, хотя и чувствовала, что улыбка выходит кривая.

Между тем Замиль уже удалось поставить Джайду на ноги, и она крепко сжала её руку.

– Идём, – бросила она и, повернувшись к Таонге, выдала заковыристую фразу на незнакомом языке. Впрочем, не надо было понимать слова, чтобы догадаться – ничего хорошего она не сказала. И, оскалившись и разом потеряв всё дружелюбие, Таонга с облегчением выдала по старой памяти:

–