– Конечно, я все продумал. Многое зависит от того, сколько людей пойдет со мной. Мне и нужно не более четырех-пяти человек. Отряд большего размера вызовет подозрения – не собираемся ли мы напасть; если же я пойду один, то и это очень подозрительно, ведь одиночки обычно смертники. Кто из вас хочет пойти со мной?

– Ты так до конца и не сказал всего, Лихтендорф! – возразил Данфельд. – Как же мы будем возвращаться?

– Вот именно поэтому я и не говорю, барон! – усмехнулся Лихтендорф. – Тот, кто хочет знать путь к спасению, точно будет думать только о нем, а не о возложенной миссии. Я полагаю, Данфельд, ты не готов рискнуть и пойти со мной?

– Признаться, нет, – строго ответил Данфельд. – Я не самоубийца.

– Ты прав, иначе слезки с глаз прекрасной Хильды будет утирать кто-то другой.

– Вы забываетесь, граф! – воскликнул Данфельд и угрожающе положил руку на рукоять меча.

– Успокойся! Твой меч еще понадобится для будущих битв, ведь у тебя их будет много, не так ли?

Данфельд закусил губу и отвернулся. Он хотел уйти, но подумал, что со стороны его уход всем покажется признаком трусости.

– Я пойду с тобой, дружище! – задорно сказал Штернберг. – Ты был мне как брат, и умрем, если надо, мы тоже вместе. Мне нравится твоя идея!

– Святой Арнольд! – брякнул Кассель, и глаза его увлажнились. – Да неужели же я стану просиживать в этих чертовых песках, когда мои друзья пойдут на великое дело и рискнут своими жизнями ради общего блага?! Я с вами, Лихтендорф и Штернберг!

– Вот это разговор! – обрадованно обнял Касселя Лихтендорф. – Эйснер, ты с нами? И Али-Осирису переведи, он нам тоже нужен.

– Простите меня, граф, но я вынужден отказаться, – ответил лекарь. – Можете считать меня трусом и даже больше не говорить со мной, но я своего решения не изменю.

Штернберг пристально посмотрел на Эйснера, а тот на него. Лихтендорф ничего не знал о Братстве Новой жизни и потому презрительно отнесся к словам Эйснера, но лекарю важно было, чтобы поступок его хоть кем-нибудь был понят.

– Эйснеру действительно лучше остаться здесь, – сказал Штернберг. – Кто вылечит нас, когда мы заболеем или получим раны?

– Ну-ну! А что египтянин?

– Он тоже отказывается.

– Почему? Разве он, даже потеряв всех своих единомышленников, опустил руки и не ведет борьбу с ненавистным для него султаном?

– Али-Осирис говорит, что боится мучений, которым арабы подвергают попавшихся им в плен. Это чудовищные муки. Он и вас всех хочет предостеречь.

– Ладно, Эйснер, этот разговор больше не для настоящих мужчин. Так как мы все выяснили, прошу вас, Штернберг, Кассель, пойдемте ко мне, больше мне нечего сказать остальным.

Штернберг давно не видел друга в таком возбуждении. Каждая интонации голоса, каждое движение мимических мышц и жесты рук отражали кипение его мыслей и надежд. Генрих давно подозревал, что его друг Карл что-то придумывает, ибо он никогда не сидел на месте. Убийство султана было в духе идей Лихтендорфа, но если раньше он никому ничего не говорил, чтобы, не дай бог, кто-нибудь разделил с ним его славу, то теперь задуманное им было не под силу одному человеку и граф обратился к друзьям. Лихтендорф понимал, что зовет их на смерть, но так как без них обойтись не мог, а достичь желаемой славы жаждал, как никогда раньше, то и друзья, по его мнению, должны послужить его цели, пусть даже ценой собственной жизни. Штернберг угадал ход мыслей друга, но нисколько на него не обиделся, так как знал, что Лихтендорф такой, какой есть, – эгоистичный, гордый, несгибаемый. И он его друг, а за друга Штернберг готов на все, ибо хорошо помнил слова из Евангелия: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

– Вот посмотрите, господа, – сказал Лихтендорф, беря в руки маленькую коробочку, когда они вошли к нему в палатку, – этот порошок страшнее любого самого острого меча и топора, а то и всех их вместе взятых.

– Ты, как всегда, шутишь? – усмехнулся Кассель.

– На этот раз нет! Достаточно этот порошок растворить в воде и нанести хотя бы несколько капель на кожу, то человек умрет через несколько минут. Сначала сильно закашляется, а потом задохнется. Мне продал его один алхимик во Франции. Он как раз для таких случаев, которых боится проклятый египтянин.

– Чтобы избавиться от пыток? – уточнил Штернберг.

– От них. Мы возьмем кусок пергамента, обработаем этим порошком и, когда войдем к султану, отдадим его ему лично в руки. Это непременное условие. После того, как он прочтет его, нам надо быстро откланяться и уносить ноги. Уверен, нам придется не сладко, но с нами Бог, Он, конечно, нам поможет!

– А я думал, ты кинжалом хочешь заколоть Аль-Камиля, – сказал Кассель, удивленно и в то же время с опаской разглядывая адскую баночку в руках графа.

– Оружие у нас отнимет первый же сарацинский патруль. К тому же с кинжалом идти – верная гибель, охрана нас сразу зарубит, а я хочу насладиться плодами нашего храброго поступка. Плохо, что с нами не будет Али-Осириса или Эйснера. Человек, знающий арабский, нам бы очень пригодился. Надо выучить несколько необходимых фраз. Завтра вечером нам выступать, господа. Сейчас я пойду к королю и скажу, что у меня все готово, люди найдены. А вы возвращайтесь к египтянину и Эйснеру. Они теперь знают о нашем деле и помогут вам разучить необходимые слова.

Следующей ночью Лихтендорф, Штернберг и Кассель пришли в палатку к королю и Жан де Бриенн благословил их на подвиг и вручил свиток пергамента, искусно составленный одним из его секретарей, знавшим арабский. В знак того, как сильно он чтит их самоотверженность, король подарил Лихтендорфу один из своих мечей. Когда они покинули Жана де Бриенна, Лихтендорф отдал меч Касселю, ибо сам сражался только своим родовым мечом. Барон был безумно счастлив, ведь он, незнатный рыцарь из германского захолустья, получил оружие короля!

Накануне, как и в ночь перед штурмом башни Косбари, Лихтендорфу вновь приснились отец и дед. Мертвецы в рыцарских доспехах с крестами звали его к себе. Граф резко проснулся и послал предков ко всем чертям, рыча, что он еще поборется и смерти его не одолеть. После этого он позвал к себе Бланш и Габриэль и развлекался с ними до утра. Однако и в объятиях красоток граф не мог успокоиться, отец и дед вставали перед его глазами, как только он хотя бы на секунду закрывал их. Тогда, не в