— Я не люблю Вальтера Скотта, — сказал он, когда они спрофессором остались вдвоем, — в гимназии я читал Купера и Конан Дойля. Потом,в старших классах и в университете, увлекся Дарвином, Марксом, Плехановым. Онина меня влияли сильно. Скажите, пока тут никого нет, что все-таки я бормоталпод гипнозом?

— Ничего вразумительного. К тому же я вас оперировал, былзанят вашей язвой.

— Вы спасли мне жизнь, значит, теперь несете определеннуюответственность. Кроме вас, никто мне правды не скажет.

— Вячеслав Юрьевич, вам категорически нельзя сейчаснервничать. Смотрите, у вас пульс частит. После операции нужен полный покой.

— Не будет мне покоя. Мне снятся кошмары. Но это вовсе несны. Это моя реальная, проклятая юность. Я делал бомбы, изящные, миниатюрные,они помещались в дамский ридикюль. Я делал их из того, что продается в любойаптеке и бакалейной лавке. Я упаковывал их оригинально, в красивую подарочнуюбумагу с лентами, в музыкальные шкатулки, в большие пасхальные яйца изразукрашенного папье маше.

— Не надо, Вячеслав Юрьевич, — сказал профессор и вытерплатком мокрое лицо Линицкого, — пожалуйста, не надо. Даже если все это правда,вы нашли самое неподходящее время вспоминать. Вы слишком слабы сейчас.

— При чем тут слабость? Именно сейчас я начинаю кое чтопонимать. Я могу заглянуть в лицо своим ночным кошмарам.

— Кошмары бывают у всех. Вряд ли стоит заглядывать им влицо, особенно сейчас, когда вы так слабы и уязвимы.

— Нет. Я должен. После операции что-то произошло со мной.Словно какой-то отмерший орган ожил, стал чувствительным. Скажите, вы, опытныйврач, где, в каком органе находится совесть?

— Не знаю. Но уж точно не в желудке.

— Перестаньте. Это не смешно. Объясните мне, как мог я,католик, поверить, что убийство — благое дело? Лишить жизни офицера охранки,судебного чиновника, обычного городового — подвиг.

— Разве вы не отказались от веры, когда пошли в революцию? —мягко спросил Михаил Владимирович.

— Наоборот, я пошел именно потому, что идеи равенства,братства казались мне совершенно христианскими. Ореол тайны, опасности,избранности. Мне казалось, мы похожи на первых христиан среди римскихязычников. Я легко мог пожертвовать собственной жизнью, и постепенно чужаяжизнь тоже потеряла для меня ценность. Бомба, спрятанная в элегантныхнастольных часах, была моим шедевром. Часы, любимая игрушка жандармскогополковника, графа Кольчинского, стояли у него в кабинете. И вот однаждысломались. Лакей принес их в мастерскую, немного поболтал с красивой дочкойчасовщика. Она была из наших. Полковника мы давно уж наметили к уничтожению, ноне знали, как подступиться. А тут такой замечательный случай. Лакей рассказал,что их сиятельство всегда самолично изволят заводить часы. Механизм должен былсработать от нескольких поворотов ключика. Кто мог представить, что ключикстанет вертеть не полковник, а его шестилетний внук?

В палату заглянул фельдшер, позвал Михаила Владимировича навечерний обход, но профессор сказал, что не может оставить больного. Он большене перебивал Линицкого, только плотнее прикрыл дверь.

— Благодарю вас, — пробормотал Линицкий, — простите, чтоотнимаю время.

— Ничего, Вячеслав Юрьевич, я понимаю, вам необходимовыговориться.

— Да, иначе, кажется, взорвусь изнутри. Знаете, что самоепоразительное? Дочь часовщика заявила мне, что все к лучшему, ибо из внукаполковника мог вырасти только враг. Но даже это не отрезвило меня. Я счелнормальным, когда она скрылась, предоставив жандармам арестовать ее отца и двухподмастерьев, которые ни в чем не были виноваты. Ее жизнь имела большуюценность, поскольку она была борцом за правое дело, а они бесполезнымиобывателями. Я не попал в круг подозреваемых. Меня берегли, я тоже считалсяценностью, поскольку делал отличные бомбы. И ничего, совершенно ничего нечувствовал.

— Но все-таки кошмары мучили вас, — напомнил МихаилВладимирович.

— Более всего меня мучил страх нарушить клятву.

— Вы помните, кому и в чем клялись?

— Смутно. Хранить верность своим товарищам, великому делуосвобождения трудящихся. Быть беспощадным к врагам, эксплуататорам,угнетателям. Не понимаю, как этот банальный набор слов сделался для меня святеемолитвы? Почему, ради чего я стал убийцей дюжины людей, в том числешестилетнего ребенка?

— Слово «Бафомет» вам знакомо?

Линицкий болезненно сморщился.

— Нет. Я не мог повторять его в бессознательном состоянии,никак не мог. Я услышал его впервые только здесь, сейчас, и понятия не имел,что это, пока вы не рассказали о тамплиерах.

Москва, 2007

«Старик врет. Издевается. Морочит голову мне, как всегда, —думал Кольт, помешивая кофе в медной турке, — или боится сглазить. Да, я бытоже боялся. Я бы тоже. А ведь если бы я в тот день явился сюда немного раньше,для меня все могло быть уже позади».

От этой мысли у него сжался желудок, заныло сердце, и ончуть не обварил руку, когда снимал с плиты турку. Если бы не затянувшиесяпереговоры с Тамерлановым, он уже получил бы свою долгожданную порцию, и сейчасвремя пошло бы для него в ином направлении. И уж точно не было бы тоски,растерянности, усталости.

Петр Борисович достал из буфета кофейные чашки, положилпеченье в вазочку и вдруг почувствовал, как входит игла во вздутую венулоктевого сгиба.

Он застыл с подносом в дверном проеме. Он ясно увидел лицаСони, Савельева, Зубова, самого себя со стороны и вообще всю сцену. Даже голосазазвучали, словно вспыхнул трехмерный экран, открылось окно в другую, условнуюреальность. Кольт оказался одновременно участником и зрителем этого сна наяву.За мгновение он прожил то, чего никогда не было.

Соня приготовила раствор для старика. Одна доза. Толькоодна. В конце концов, кто тут главный? Кто оплачивает все это сомнительноепредприятие?

— Я! Мне! — повторял Кольт и не слушал возражений.

— Не надо, Петр Борисович, пожалуйста, — она умоляла его, ноон не мог остановиться, он взял у нее шприц и сам ввел себе препарат.

Да, пожалуй, он поступил бы именно так, вопреки всемуговорам. А старик теперь бы покоился на Востряковском кладбище, потому что безпрепарата он бы ни за что не выкарабкался. Земельный участок давно оплачен,обнесен красивой чугунной оградкой.

Поднос дрогнул, жалобно звякнули чашки, турка медленнопоползла к краю. Кольту стало нестерпимо жарко, голова взорвалась болью, такойпронзительной, что потемнело в глазах. Он испугался, что сейчас упадет, уронитподнос, однако этого не случилось. Он продолжал стоять с подносом в руках, ичашки больше не звенели, турка не двигалась. Боль утихла, словно страницаперевернулась, в голове сухо прошелестело воспоминание о каком-то Лоте и егожене, которая оглянулась и застыла соляным столпом. Вот так же и он застыл,чтобы перед ним до конца доигралось воображаемое действо.