Москва, 2007

Хорошо, что Соня успела пододвинуть скамеечку, иначе ПетрБорисович упал бы на пол и пребольно ударился. Картина, открывшаяся ему, когдаон раздевался в прихожей, могла быть только галлюцинацией. В дверном проеместоял старик Агапкин, смотрел на него и широко, радостно улыбался, демонстрируябелоснежную роскошь зубных протезов. То, что позади старика стоит Савельев иподдерживает его под мышки, Кольт заметил не сразу.

— Ну, ну, Петр, не падай в обморок, не пугай меня, — сказалстарик, — ты как себя чувствуешь? Почему не здороваешься?

— А-а, — только и сумел выговорить Кольт.

— Это всего лишь я, жалкий вредный старикашка, — продолжалФедор Федорович, снисходительно глядя на него сверху, — вот, Соня купила мнекроссовки. Правда, замечательные?

Он приподнял ногу, обутую в новенькую сине-белую кроссовку иосторожно подвигал ступней. При этом чуть не упал, Савельеву пришлось покрепчеухватить его. Только тогда Кольт заметил, что старик все-таки стоит не совсемсамостоятельно.

— Это тебя немного утешает? — с упреком спросил ФедорФедорович, словно прочитав его мысли. — Да, сам пока не могу, но мытренируемся, понемногу, каждый день. Я сначала пополз на четвереньках, какмладенец, а потом уж встал на ноги.

— Как младенец, — слабым эхом повторил Петр Борисович.

— Говорила же, надо подготовить, предупредить, а вы —сюрприз, сюрприз. Такими сюрпризами человека с ума можно свести. — Сонясклонилась к Петру Борисовичу и сочувственно заглянула ему в глаза. — Ну, чтовы? Успокойтесь, все хорошо.

— Он, бедняга, отвык от положительных эмоций, — со вздохомзаметил Агапкин, — нефть скоро начнет дешеветь, грядет экономический кризис. Мыне учли этого.

— Ты откуда знаешь? — глухо спросил Кольт.

— Я, пока в коме лежал, мне много чего интересногопригрезилось. Ладно, Дима, пойдем в кабинет. Он увидит меня в кресле, впривычном положении, ему сразу полегчает.

Савельев бережно развернул старика, и они удалились.

— Петр Борисович, простите меня, я виновата, — сказала Соня,— на самом деле ноги у него ожили дней десять назад, но нам трудно былоповерить, что он встанет, к тому же, знаете, боялись сглазить, поэтому никомуне говорили, ни вам, ни Ивану Анатольевичу.

— Да, да, все. Я в порядке, — просипел Кольт и глухооткашлялся. — Он прав, я отвык от положительных эмоций.

— Он только вчера сделал первые шаги, действительно какмладенец. Я, когда увидела, заплакала. Они оба, он и Дима, смеялись надо мной,а я рыдала и ничего не могла с собой поделать.

— Врачу звонили? — спросил Кольт и поднялся наконец соскамеечки.

— Нет пока.

— Почему? Я же оставил вам телефон отличного специалиста.

— Врачи — старые упрямые собаки, не хотят учиться ничемуновому и стыдятся признать свое невежество, — послышался громкий сердитый голосиз кабинета.

Кольт и Соня вошли. Агапкин сидел в обычном кресле.Инвалидное в сложенном виде стояло в углу.

— С каких это пор ты стал так плохо относиться к врачам? —спросил Кольт.

— Это не я, это Парацельс сказал. Впрочем, я полностью с нимсолидарен. Ну, теперь признайся, ты ведь только сейчас поверил в реальностьпрепарата.

— Нет. Я верю давно, просто сейчас увидел своими глазами.Расскажи, что ты чувствуешь?

— Расскажу. Но давай-ка мы отпустим Диму и Соню погулять,пусть подышат, а то сидят тут со мной взаперти сутками. Если мне понадобится всортир, надеюсь, ты справишься.

— Да, конечно.

— Это довольно сложная процедура, — предупредила Соня.

— Петр Борисович, вы точно справитесь? — спросил Савельев.

— Идите, идите, — сердито крикнул им Агапкин и махнул рукой.

Они ушли. Кольт пододвинул стул ближе к креслу,вопросительно взглянул на старика, но тот покачал головой, приложил палец кгубам и закрыл глаза. Только когда затих последний звук в прихожей и мягкохлопнула входная дверь, он произнес:

— Тоска, растерянность, усталость.

— Что? — встрепенулся Кольт.

— Не хотел говорить при них, они так радуются за меня,особенно Соня. Но ты, Петр, должен знать. Это скорее наказание, чем благо.

Петр Борисович вглядывался в лицо старика, пытаясьразглядеть какие-то изменения. Но при всем желании нельзя было сказать, чтолицо это стало моложе. Те же глубокие морщины, пергаментная желтоватая кожа. Наголову старик опять натянул бархатную шапочку-калетку. Кольт попросил снять.

— Хочешь взглянуть, не пробиваются ли волосенки? Нет, Петр.Никаких новых волос, и зубы не режутся. Ногти лишь слегка обломались, но нерастут. Кожа шелушилась, однако не стала свежей и глаже. Все не совсем так, какнам казалось. Я вряд ли превращусь в семидесятилетнего юнца. Я так же стар ибезобразен, только вот ноги ожили. Кажется, голова заработала чуть лучше. Сталобыть, нужно именно это, и ничего больше.

— Кому нужно?

— Не знаю. Может быть, тебе, Соне или бедняге Максу,которого они убили. Во всяком случае, не мне. Я бы предпочел не возвращаться.Но, уж коли так случилось, будь добр, свари кофейку, только настоящего,крепкого. Сумеешь?

Петр Борисович смиренно кивнул и ушел на кухню. Он рад былостаться в одиночестве, отойти от потрясения, даже двух сразу потрясений, инеизвестно, которое сильней. Первое — старик, почти твердо стоящий на ногах.Второе — слова старика о том, что он вовсе не рад чудесному исцелению.

Москва, 1922

Валя Редькин вывел больного из летаргии, заверил его, чтопосле операции боль будет совсем слабой и скоро пройдет. Организм не отравленнаркозом, он легко восстановится. Осмотрев проснувшегося Линицкого, МихаилВладимирович подтвердил, что Валя прав. Больной выглядел отлично, пульс,зрачки, рефлексы в полном порядке.

— Слава, ты помнишь что-нибудь? — спросил Бокий.

— Ничего не помню. Отстань, будь любезен, — ответил больнойи закрыл глаза.

— Ты говорил во сне, — прошептал Бокий, склонившись к егоуху, — ты произносил очень странные монологи.

— Читал Гомера в подлиннике и комментировал все элементытаблицы Менделеева, — громко произнес Валя, заметив, что по коридору к нимнаправляется группа изгнанных из операционной товарищей во главе с Тюльпановым.

— Ну как? Что? — спросил Тюльпанов, нервно дергая себя заседой ус. — Запись есть?