— Все благополучно. Фонограф там, в операционной, — ответилБокий, — ступайте, слушайте на здоровье.

— Хотелось бы не только запись, но и очевидцев услышать, таксказать, из первых рук, — бойко встрял молодой чекист Гриша.

— Очевидцы устали, — Валя одарил всех любезной улыбкой. —Настолько устали, что могут многое забыть и напутать. Другое дело фонограф. Ябы на вашем месте поспешил обратиться к надежной, честной машинке.

Товарищи всем табуном отправились, наконец, в операционную.Михаил Владимирович, Валя, Бокий вместе с больным на каталке проследовалидальше, по коридору.

— Почаще бы так, одним только внушением, без всякой химии, —сказал профессор. — Наркоз сам по себе дает столько тяжелых осложнений.

— Мечты, мечты, — Валя вяло махнул рукой. — Слушайте, ясейчас умру на пару часиков, не пугайтесь, не трогайте меня, пожалуйста. Мечты,мечты, где ваша сладость? Где вечная к ним рифма — младость? Уродов вроде меняна свете мало, может, я вообще один такой.

— Почему же уродов? Наоборот, гениев, — сказал Бокий.

— А это не одно и то же? — Валя зевнул и, шатаясь, едвапереставляя ноги, ушел в ординаторскую.

Там, ни на кого не обращая внимания, рухнул на узкую кушеткуи заснул. Михаил Владимирович попытался разбудить его, чтобы отвести в свойтихий кабинет, уложить на удобный диван. Ничего не вышло. Валя спал мертвымсном. Пульс едва прощупывался. Сквозь веснушки просвечивала синеватая,нехорошая бледность. Нос заострился, золотистые, длинные и прямые, как утеленка, ресницы, прикрывали глубокие темные тени под глазами. До операции нибледности, ни теней не было. Его накрыли одеялом и оставили в покое.

В комнате шумели, громко разговаривали, курили. ЯвилсяТюльпанов. Он успел убедиться, что фонограф оборвал запись на самом интересномместе, был взбешен, энергично тряс спящего, гудел ему в ухо, что необходимосрочно составить подробный отчет об эксперименте, «оттуда» уже звонили, «там»ждут. Валя не реагировал. Он проснулся ровно через два часа, умылся, выпил чаю,съел ржаной сухарь и отправился навестить больного.

Линицкий лежал в отдельной палате. С ним сидели МихаилВладимирович и Бокий.

— О, наконец! — возбужденно воскликнул Бокий. — Ты-то нам инужен, кроме тебя никто не разрешит наш спор.

Валя с порога почувствовал, что атмосфера накаленанеобычайно, и удивился. Он надеялся, что профессору и чекисту хватит ума необсуждать то, что произошло в операционной. Оказывается, нет. У обоих эмоциивзяли вверх над здравым смыслом и элементарной осторожностью.

— Глеб Иванович, да поймите вы, я с вами не спорю, —профессор устало вздохнул, — у вас своя точка зрения, у меня своя. В концеконцов, это вопрос веры и личного выбора.

Бокий был возбужден, на скулах выступил лихорадочныйрумянец, глаза сверкали. Свешников, наоборот, совсем сник, говорил тихо, вяло,сидел, сгорбившись по стариковски.

— При чем здесь вера? — Бокий встал и принялся ходить потесной палате. — Валя, объясни, пожалуйста, Михаилу Владимировичу, что подгипнозом из глубины подсознания могут всплывать вовсе не реальные воспоминания,а детские фантазии, сны, сказочные образы.

Валя сел на край койки, взглянул на Линицкого. Тот помоталголовой на подушке и прошептал:

— Расскажи, что со мной было. Я ничего не помню, не понимаю,о чем они говорят.

— Они, вероятно, обсуждают твой странный лепет под гипнозом.Разговор совершенно бессмысленный. Бред, он и есть бред. Что же обсуждать?

Бокий остановился напротив Вали, посмотрел на негопристально сверху.

— Ты не слышал нашего разговора, ты только вошел.

— Хорошо, — кивнул Валя, — я готов выслушать.

— Профессор тут высказал совершенно абсурдную идею, будтоЛиницкий когда-то подвергался гипнотическому внушению, — Бокий жесткоусмехнулся. — Профессор считает, что в одной из своих прошлых жизней Славасостоял в таинственном ордене тамплиеров.

— Глеб Иванович, да бог с вами, — от изумления профессордаже взбодрился, повысил голос. — Ничего подобного, ни о каких прошлых жизнях яне говорил!

— Минуточку! Разве не вы изволили заметить, что тамплиерыприносили клятву Бафомету?

— Ну да. Я просто вспомнил, откуда знаю это слово. Я читал водном историческом исследовании, что тамплиеров обвиняли в идолопоклонстве иглавным их идолом будто бы являлся этот самый Бафомет, который символизировалотрубленную голову Иоанна Крестителя. Ему они клялись в верности во время своихтайных ритуалов. Однако все это недостоверно, поскольку признания такого родабыли отчасти выбиты под пыткой, отчасти сочинены королем Филиппом Красивым,главным гонителем ордена. Но о прошлых жизнях я не сказал ничего!

— Не сказали, так подумали! — Бокий развернулся кпрофессору, положил ему руку на плечо.

Никогда еще Михаил Владимирович не видел доблестного чекистатаким испуганным и нервным. Бокий сам затеял этот ненужный, скользкий разговор.Сцена в операционной глубоко потрясла его, он пытался внушить не толькопрофессору, но и самому себе какую-нибудь логичную безопасную версию.Лихорадочно искал иносказательные формулировки, путался, горячился. Толькосейчас, наконец, немного справился с волнением и медленно, четко повторил:

— Вы, дорогой мой Михаил Владимирович, подумали, чтобольшевик, материалист, герой революции товарищ Линицкий мог под гипнозомповторить клятву Бафомету лишь в том случае, если в одной из своих прошлыхжизней он был тамплиером.

Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза.Линицкий и Валя тоже молчали. Рука Бокия все еще лежала у профессора на плече.Михаил Владимирович чувствовал напряженную тяжесть и дрожь этой руки.

— Глеб Иванович, — произнес он мягко, с печальной улыбкой, —у меня есть встречное предложение. Давайте считать, что я подумал прежде всегоо Вальтере Скотте. Большевик Линицкий в отрочестве увлекался его романами,воображал себя рыцарем, читал все, что попадало под руку о средневековыхрыцарских орденах. Вот откуда всплыл злосчастный Бафомет.

— Оттуда, оттуда, — громко подтвердил Валя, — если кто иподвергал нашего Славу тайному внушению, то это мог быть только сэр ВальтерСкотт, давно покойный.

— Я не понимаю, о чем вы? — жалобно пробормотал Линицкий.

— Тебе и не надо понимать, — успокоил его Бокий, — ты лежи,выздоравливай. Валя, пойдем, ты мне нужен. Михаил Владимирович, всего доброго.

Линицкий не мог слышать всего разговора, то и делоотключался, проваливался в сон, но даже то, что он успел уловить, сильновзволновало его.