— Пока вы не покинете помещение, мы все равно не начнем, —хладнокровно заявил Валя и, склонившись к уху профессора, прошептал: — Как жеон Кобе станет докладывать, если его выгнали? Но ничего, еще немного поднажмем,и выкатятся все, как миленькие.

— Если они останутся здесь, я точно умру, не выдержу, —простонал больной и опять стал молиться по польски.

— Товарищи, где ваша партийная дисциплина? — вкрадчивоспросил Валя. — Вы понимаете, что из-за вас может сорваться важнейшийэксперимент? С каждой минутой шансы больного убывают. Мы теряем время. Я неначну, пока вы не удалитесь.

Тюльпанов, чекист Гришка и еще трое с возмущенным ропотомвышли.

— Мне можно остаться? — спросил Бокий, когда дверь за нимизакрылась.

— Разумеется, Глеб Иванович, вам можно.

— Валя, ты сказал — эксперимент. Что это значит? — испуганнопрошептал больной.

— Ничего не значит, Слава, это я так сказал, чтобы онивышли. Теперь все хорошо. Михаил Владимирович тебя прооперирует, ты непочувствуешь никакой боли, будешь спать. Проснешься здоровым.

— Я не усну, нет! Я боюсь! Матка Боска, я не хочу умирать!

— Ты не умрешь, ты заснешь, глубоко, спокойно. Я знаю, кактебе больно, кинжал в животе. Я чувствую его, вот сейчас я взялся за рукоять.Медленно, осторожно вытаскиваю.

Валя сделал жест над животом больного, словно вытягивалчто-то, и потом встряхнул руками. Линицкий коротко, страшно крикнул, на лбувыступил пот, дыхание стало частым, громким.

— Все, Слава. Кинжала нет. Боль ушла вместе с ним. — Валязадышал так же, как больной, и постепенно стал замедлять дыхание, подстраиваясвою речь под этот ритм.

— Самое страшное позади, ты держался молодцом, Слава, тывытерпел, для тебя начинается новый этап. Ты поправляешься. Ты расслабился,отдыхаешь, помогаешь своему организму восстанавливаться. Озноба нет, тебетепло, тело тяжелое, размаянное, вялое. Солнце давно село, в небе светятспокойные ласковые звезды. Далеко, на площади, колокол звонит, трубит маленькийтрубач над Краковом. Ты засыпаешь. Ангелы кружат над тобой, ты видишьсеребристые блики их крыльев. Я начинаю счет. Слушай меня внимательно. Когдадойду до пятидесяти, ты уснешь.

Валя достал свои часы. Золотая луковица на цепочкезакачалась над лицом больного. Он стал считать, его голос сделался глубже икак-то объемней, хотя говорил он очень тихо. Слова теряли смысл, уже нельзябыло разобрать, о чем он говорит, да он и не говорил, скорее пел. Голособволакивал. Михаил Владимирович заметил, что Лена Седых часто, сонно моргает,и прошептал:

— Лена, вы только, пожалуйста, не усните.

— Да, постараюсь.

Пульс больного бился все медленней, спокойней, глазазакрылись. Михаил Владимирович почти не слышал Валю, потерял счет времени и немог оторвать взгляда от лица Линицкого. Исчезла страдальческая гримаса. Чертысмягчились, растаяла предсмертная синева вокруг глаз и рта, губы порозовели,даже нос не казался уже таким заостренным.

— Фонограф включать? — донесся голос фельдшера.

— Вы разве еще не включили? — сердито прошептал Бокий.

Лена приподняла веко Линицкого, посчитала пульс на запястье.Пятьдесят ударов в минуту. Когда она отпустила руку, кисть безжизненно упала.Анестезиолог проверил болевые реакции и сообщил, что они полностью отсутствуют.

— Летаргия, — добавил он шепотом, — кто бы рассказал, ни зачто не поверил бы. Скоро профессия моя вообще отомрет.

— Не волнуйтесь, не отомрет, — успокоил его Бокий. — Валя —гений, один на миллион.

— Начинаем. С Богом, — тихо произнес Михаил Владимирович.

Все шло как обычно. Никаких сюрпризов. Вполне рутиннаяоперация. Только у медсестры Лены Седых слегка дрожали руки. Бокий отошелподальше от стола, отвернулся. Санация брюшной полости — зрелище неприятное,даже для бывалого подпольщика большевика.

Валя стоял возле головы больного. Тут же, на отдельномстолике, помещался небольшой, элегантный, весьма замысловатый прибор,звукозаписывающее устройство. Михаил Владимирович действовал быстро и четко, онуже начал ушивать перфорационное отверстие двухрядным швом, когда отчетливопрозвучало слово «Бафомет».

За этим последовал монотонный поток слов, в основномнепонятных, лишь иногда мелькали обрывки русских фраз: «…отдаю себя во власть…клянусь… подчиняюсь… моя воля полностью принадлежит… если я нарушу…»

Михаил Владимирович понял: говорит больной. Говорит человекна столе, в летаргии. Открыта брюшная полость. Идет операция.

У профессора пересохло во рту, бешено забилось сердце,вспотели ладони под перчатками. Потребовалось огромное усилие воли, чтобы недрогнула рука. Он продолжал шить, не позволяя себе ни на мгновение отвестивзгляд от операционного поля, даже когда рядом громко охнула сестра и несколькоинструментов со звоном упали на пол.

— Я отрекаюсь от страны, в которой родился и живу, во имяблагословенных мест, которых достигну, отринув этот нечистый мир, проклятыйнебесами, — отчетливо произнес Линицкий.

— Боже, у него глаза открыты, — крикнула Лена, — он не спит,сделайте что-нибудь!

Анестезиолог приложил пальцы к шее больного и через секундупроизнес:

— Да нет, спит, пульс ровный, хорошего наполнения.

— Освобождаю тебя от клятвы, срок истек, ты свободен, тыздоров и свободен, — сказал Валя, подстраивая свой голос к ритму бормотаниябольного и вдруг добавил, не поворачивая головы, не меняя интонации, — уведитеее от стола, быстро.

Надо отдать должное Бокию, он отреагировал моментально.Подошел к сестре, взял ее за плечи, повел в угол, усадил на стул. Место сестрызанял анестезиолог.

Валя продолжал диалог с больным, и скоро Линицкий затих,закрыл глаза. Говорил только Валя.

— Ты свободен от клятвы и от памяти о ней ты свободен, восне выздоравливает твое тело, каждая клетка наливается покоем и силой, вместе стелом выздоравливает твоя душа.

— Вот рассказали бы мне, ни за что не поверил бы, — нервноусмехнулся анестезиолог.

— Такое никто никогда вам не расскажет, и вы никому никогдане расскажете, вы должны молчать, — донесся голос Вали, — вы все забудете.

Только закончив операцию, Михаил Владимирович отдал себеотчет в том, что более всего поразило его. Едва лишь начал звучать странныймонолог Линицкого, Бокий подскочил к столу, выключил фонограф, а потом ужспокойно отвел в сторону медсестру.