После долгих унылых метелей наступило ясное затишье, легкийнезлой морозец. Снег лежал плотными слоеными пластами, с подсиненными тенями, сглянцевым блеском, и в воздухе неуловимо, обманчиво пахло весной. Заиндевелыекроны старых берез по обеим сторонам аллеи клонились друг к другу, образуявысокий кружевной свод. Сквозь него светилось нежной голубизной небо.

У крыльца большого дома Федор встретил мрачного мужика вваленках и рваном овчинном тулупе. Мужик покосился на Федора, отчетливопроизнес: «Душегубы, мать вашу!», сплюнул и затопал прочь по белой аллее.

Федор поднялся на крыльцо, открыл дверь и тут же услышалгромкий бодрый голос вождя:

— Сволочь кулацкая! Вешать без всяких разговоров, вешать ивешать! Хватит уж быть добренькими!

Давно Федор не видел вождя в такой отличной форме.Энергичный, слегка пополневший, Ильич строчил записки, давал указания потелефону, прихлебывал чай, покрикивал на жену и сестру. В очках он выгляделсовсем другим, уютным, милым. Зрение у него стремительно портилось, однако очкион надевал только дома, при своих.

На столе, среди бумаг и газет, Федор заметил томДостоевского с торчавшей закладкой.

— «Братья Карамазовы», — весело пояснил вождь, перехвативвзгляд, — в который раз пробую читать, но не могу. Гадость, особенно от сцен вмонастыре тошнит.

Он охотно дал Федору осмотреть себя, хвастал ровным пульсом,нормальными коленными рефлексами, подвижностью и ловкостью правой руки,совершенно по детски, словно показывал гимназический табель с отличнымиоценками.

Федор уже привык, что течение болезни непредсказуемо. Толькочто боли разрывали череп, мучительные бессонные ночи сводили с ума, припадкиследовали один за другим, отнималась вся правая половина, путалась речь.Казалось, не сегодня завтра конец. Однако утром вождь вскакивал, наспехзавтракал, запрыгивал в «Роллс Ройс». Великолепный светло-серый автомобиль,купленный для него в Лондоне комиссаром внешней торговли Леонидом Красиным,летел из Горок в Москву на невозможной скорости. Шофер Степа Гиль только ислышал: быстрей, быстрей!

На заседаниях Политбюро и Совнаркома в один день обсуждалисьдесятки вопросов. Конгресс Коминтерна, борьба с голодом, чистка личного составапартии, визит американского сенатора, допуск представителей Великобритании вПетроград, торг с правительством Китая о выдаче белогвардейцев, налоги,проблемы Северного Кавказа, прошение японского корреспондента о личноминтервью. Вождь исписывал горы бумажных клочков, в своей обычной манере, сомножеством подчеркиваний, скобок, кавычек, с вкраплениями латыни, с жирнымиобводами отдельных слов, с кривыми шеренгами восклицательных знаков инепременными коммунистическими приветами в конце каждого послания. Читалтелеграммы, подписывал документы, при этом слушал докладчиков и следил задисциплиной аудитории, грубо обрывал посторонние разговоры, орал, требуявнимания и тишины.

В таком ритме проходила неделя, и вдруг он падал прямо вкремлевском коридоре. Отнималась нога. Он убеждал всех, что просто отсидел еена заседании. Немудрено при его манере присаживаться не на стул, а накакую-нибудь ступеньку, приступочку и, скрючившись, писать на коленке. Он изовсех сил оттягивал момент, когда соратники поймут, насколько серьезно он болен.

Поездка Федора в Германию была связана именно с этойболезнью. Агапкину надлежало встретиться с неким немецким доктором, подробноописать ему симптомы и выслушать, что он скажет. Имя и адрес доктора Бокий неназвал, сказал, что Федор получит всю информацию, когда сядет в поезд.

Официальной целью командировки считалась покупка новейшихдорогих лекарств для кремлевской аптеки. Бокий несколько раз повторил, чтоникому, даже Михаилу Владимировичу, нельзя говорить, зачем он едет на самомделе.

— Владимиру Ильичу можно сказать? — спросил Федор.

— Только если он сам заведет разговор об этом, — ответилБокий.

Но вождь о командировке не произнес ни слова, словно вовсене знал о ней.

— Ну, как там поживает злодейская пуля? — спросил он сглухим смешком, когда Федор прощупывал твердую липому над правой ключицей.

— Все так же, Владимир Ильич. Размер и консистенция неменяются.

Федору очень хотелось забыть тридцатое августавосемнадцатого года, жуткий спектакль с покушением и все, что за нимпоследовало. Но вождь не давал забыть. Липома, по молчаливому согласиюиспуганных врачей признанная застрявшей под кожей злодейской пулей, оченьбеспокоила Ленина. Ему казалось, что она растет. Он опасался, что она можетпереродиться в злокачественную опухоль. Всякий раз, когда речь заходила об этой«пуле», Федор пытался уловить в голосе, в глазах вождя нечто похожее на раскаяние.Сейчас нервный глухой смешок показался ему очевидной попыткой скрыть смущение.

Застегивая сорочку, Ильич вдруг перешел на французский. Впоследнее время он читал французские медицинские справочники и учебники, емуудобней было пользоваться французской терминологией.

— Что такое обсессии? — спросил он.

— Осада, блокада. Кажется, это общее определение для целогоряда навязчивых состояний. Непроизвольные мысли, воспоминания, фобии,тягостные, болезненные. Их объединяет то, что они приходят как будто извне и отних невозможно избавиться, — медленно, тоже по французски произнес Федор.

— Да, именно так, — кивнул Ленин, — песенка моя спета, рольсыграна. Молчи, не утешай. Наизусть знаю все, что ты скажешь.

За обедом никого чужого не было. Надежда Константиновна иМария Ильинична мрачно молчали. Вероятно, поссорились, это случалось часто.Вождь с аппетитом ел гречневую кашу и вдруг, отодвинув тарелку, произнес, ни ккому не обращаясь:

— Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новоекоммунистическое общество по щучьему велению. Но это вопрос десятилетий ипоколений.

— Володя, это не ты, это болезнь в тебе говорит, — суровозаметила Крупская, не поднимая глаз от тарелки.

— Надя, дорогая, болезнь говорить не может, — вождь хмыкнул,— как раз наоборот, болезнь скоро заставит меня молчать. Но пока я владеюречью, позволь мне выражать свои мысли и чувства так, как мне угодно.

— Тебе угодно нести вреднейший, опаснейший контрреволюционныйантимарксистский бред! — Крупская вскинула голову. — Ты говоришь как враг,Володя, опомнись!

Из-за пучеглазия взгляд ее всегда казался гневным илииспуганным, но сейчас она сощурила глаза и стала совсем на себя не похожа.Что-то настороженное, даже враждебное появилось в ней. Пухлые губы стянулись внитку, щеки набрякли, задрожали, налились свекольным цветом. Ильич как будто незаметил этого, спокойно продолжал: