Жар сменился холодом. Петр Борисович увидел собственныйсмутный неподвижный силуэт издалека, откуда-то сверху. Во мраке он могразглядеть свое лицо, удивительно похорошевшее. Лоб стал выше, глаже, носзаострился. Черты утончились, облагородились. Глаза были закрыты. Воротбелоснежной крахмальной сорочки аккуратно облегал шею. «Что? Что со мной?»

Ответ последовал моментально. Незнакомый голос у самого ухаспокойно произнес: «Ты умер, Петр». И только после долгой паузы, наполненнойизумлением, осознанием, ужасом, тот же голос вдруг насмешливо добавил: «Ты умербы от вливания, после семи дней невыносимых мучений».

Кухню залило волной реактивного гула, ветер засвистел, надулштору, с холодильника слетели какие-то бумажки, закружились. Хлопнула форточка.Петр Борисович обнаружил, что стоит в дверном проеме и держит тяжелый поднос.Рубашка под пиджаком мокрая, пот заливает глаза, от слабости дрожат колени.

— Ну, что с тобой случилось? — спросил старик, когда онвернулся наконец в кабинет.

— Ничего, — Кольт поставил поднос на венский стул, служившийжурнальным столиком, и упал в кресло, — что могло случиться на кухне за десятьминут?

— Тебя не было полчаса. Ты вернулся весь мокрый и бледный.Сварить кофе — не такая тяжелая работа, чтобы переутомиться и вспотеть.Мобильник у тебя выключен, телевизора и компьютера там нет, никаких плохихновостей ты узнать не мог.

— Сердце прихватило, — сказал Кольт, — я действительнопереволновался сильно из-за тебя. Стало быть, ты совершенно не рад, что жив,что ноги задвигались?

— Не знаю. Ноги болят, раньше я их не чувствовал. К тому же,понимаешь, я соскучился по нескольким людям. Я их люблю и очень хотел быповидать. Они там, а я остался здесь, с тобой.

Кольт вскинул голову, прищурился.

— Ты уверен, что там возможно кого-то повидать?

— Я это знаю.

— Откуда?

— Что ты хочешь услышать, Петр?

— Правду и только правду. Я прагматик и материалист.

— Сочувствую, — старик развел руками, — ничем помочь немогу. Ты кофе когда-нибудь нальешь? Он остыл уже.

— Да, извини, — Кольт спокойно разлил кофе по чашкам.

Руки и колени перестали дрожать, голова больше не болела ине кружилась. Он кинул в рот маленькое шоколадное печенье, прожевал и спросил:

— Когда ты отпустишь Соню?

— Я не держу ее, она может лететь в Вуду-Шамбальск хотьзавтра. Но есть проблема. Я, хотя и начал передвигаться сам, но пока вряд лимогу обойтись без посторонней помощи. Капитану сиделке больше доверять нестоит. Пускать сюда нового человека совсем не хочется.

— Не вижу проблемы. С тобой останется Савельев.

— Ни в коем случае. Савельев полетит с ней.

— С какой стати? Я дам ей отличную охрану.

— Савельев полетит с ней, — повторил старик, — а здесь, сомной, останется Зубов. Ты будешь приезжать. Я уже не такой беспомощный, нетнужды в круглосуточном дежурстве.

— У них роман, что ли? — спросил Кольт небрежно.

— Молодец, — усмехнулся старик, — снизошел, небожитель,обратил свое державное внимание на простых смертных.

— У тебя обо мне какое-то пошлое, стереотипноепредставление. Ну, так что там у них?

— Роман. Только они сами пока об этом не догадываются.

— Он женат?

— Был. Развелся год назад. Ладно, это не наше дело. Ты вотлучше объясни, почему в тот день, когда у меня случился приступ, ты приехал такпоздно?

— А ты бы хотел, чтобы я приехал раньше?

— Конечно. Что же тебя задержало?

— Переговоры с Тамерлановым.

— Вот это интересно. Давай рассказывай.

— Он предлагает вкладывать деньги в ПОЧЦ.

— Куда?

— В Партию общечеловеческих ценностей. Решил бороться занравственность. На самом деле хочет иметь новое парламентское лобби.

Агапкин слушал, не перебивая. В конце рассказа Кольтуудалось довольно живо описать, как странно, непроизвольно шевелилось лицогубернатора. Он даже попытался изобразить нечто в этом роде, сморщился,задвигал бровями, челюстями, надул щеки, энергично вытянул и втянул губы.

Старик резко одернул его.

— Прекрати! Никогда так больше не делай!

— Почему? Разве у меня плохо получается?

— У тебя получается слишком хорошо, — сказал старик, — этостранно, потому что с тобой еще по настоящему не работали.

Петр Борисович не услышал. Он смеялся. Маленький актерскийэтюд окончательно взбодрил и развеселил его. Физиономические метаморфозы, такнапугавшие его во время переговоров, теперь казались уморительным и безобиднымклоунским кривлянием, а то, что произошло на кухне, — результатом нервногопереутомления, и только. Кольт смеялся, дергался от смеха, стал икать.

— Прекрати! — испуганно крикнул старик.

Кольт махнул рукой, засмеялся громче. Старик вцепился вподлокотники, медленно поднялся, держась за спинку кресла, за край письменногостола, сделал несколько шагов.

— Эй, ты куда? — давясь смехом, спросил Кольт. Видковыляющего старика в черной шапочке и сине-белых кроссовках показался емунастолько потешным, что он чуть не задохнулся от смеха. Агапкин, пыхтя,добрался до буфета, налил воды в стакан и плеснул Кольту в лицо.

Петр Борисович вздрогнул, фыркнул, перестал смеяться, нопродолжал икать. Старик вытер ему лицо платком, остаток воды насильно влил врот и только после этого вернулся в кресло.

— Что ты себе позволяешь? — хрипло спросил Кольт.

— Плохо дело, Петр, — жестко произнес Агапкин. — Скольковремени ты проводишь в Интернете, читая гадости о самом себе?

— Да нисколько, я больше не занимаюсь этим.

— Врешь. Тебя тянет туда, каждый день, полчаса, а то и час,ты бродишь по виртуальному террариуму и даешь себя кусать разным ядовитымгадам. Это превратилось для тебя в тайный ритуал.

— Ерунда, просто я устал.

— Еще бы, конечно, устал. Ты, Петр, подсел на эту пакость.Они все рассчитали правильно. Многие годы ты старался держаться в тени.Скромником тебя не назовешь, скромник не сумел бы нажить такое состояние. Тытщательно оберегаешь свою личную жизнь от посторонних глаз, хотя в ней нетничего ужасного, ничего, что нужно скрывать. Ты относишься к своей репутациивесьма трепетно. Тебе небезразлично мнение окружающих, оно волнует тебя, твоясамооценка чрезвычайно зависит от того, что о тебе говорят, пишут, думают. Хотяты пытаешься это скрыть, играешь в независимость. Ты заглотнул их наживку,Петр.