что солнце

неумолимо остывает и когда-нибудь —

через много тысяч лет —

погаснет вовсе.

И тогда все сущее на Земле

погибнет!

По ночам я плакал

и мучительно фантазировал:

как же уберечь солнце от угасания,

а человечество

от неминуемой лютой смерти?

Я с трудом успокоился,

когда меня твердо заверили,

будто время от времени

в солнце врезается огненная комета

и светило разгорается с новой силой!

Теперь вечерами

я всматривался в черное небо,

похожее на огромный рентгеновский снимок,

ища глазами хвостатую спасительницу

рода людского.

– Не беспокойся! – смеялись взрослые. —

– На твой век солнца хватит!..

– А как же потом? – недоумевал я.

Прошло время.

Много времени…

Иногда вечерами я поглядываю на небо,

но уже не ищу комету-избавительницу,

я просто прикидываю,

какая будет завтра погода

и стоит ли выезжать с семьей на природу…

А в газетах пишут,

что солнце продолжает остывать,

и даже быстрее,

чем считалось раньше.

«Она бы мне могла составить счастье!» —

Какой старорежимный оборот…

Нам нужно было раньше повстречаться,

А может,

позже…

Кто тут разберет?

В Донском монастыре гуляет осень,

Ограды полны

палою листвой.

Монахов нет…

Давай у гида спросим:

Как дальше жить,

что делать нам с тобой?

И как из дней,

счастливых, буйных, пестрых,

Вернуться в мир

постылой тишины?..

Но у тебя,

как у принявшей постриг,

Глаза печальны

и отчуждены…

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

Теперь так не говорят,

теперь скажут: «Инфаркт!»

– и, уж конечно, не по причине

любви.

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это метафора.

Но почему же тогда,

возвращаясь домой

после нашей последней встречи,

я слышал,

я чувствовал,

как слева в груди

дробно и жалобно

стучат друг о друга

осколки?

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

В московской бестолковой суете

Мы встретимся однажды

и увидим,

Что мы не те,

да, мы совсем не те

И мы уже друг друга не обидим.

Поговорив немного обо всем

И высчитав,

как много дней промчалось,

Поймем,

что мы уже не принесем

Друг другу радости.

А прежде получалось…

С тобою нужно быть

смелей и злей,

А я слепым щенком

скулю и тычусь…

Но ты же не из плоти —

ты из тысяч

Забытых и несыгранных ролей.

Я грех такой

на сердце не возьму!

В тебя влюбиться —

получить в придачу

И горний мир,

где ни черта не значу,

И вашу закулисную возню.

Вот ты вошла,

насмешлива,

легка, —

Присела к зеркалу,

втираешь грим умело,

А может быть, не грим —

крем Азазелло?

Узнаю после третьего Звонка…

Дождь со снегом

в окно

кулаками замерзшими

лупит.

Я хожу и курю

сигареты одну за одной.

Нет, я должен понять,

разобраться:

она меня любит

Или просто играет,

как с глупым мальчишкой, со мной.

Но ведь я же и сам

никогда не любил обязательств,

Обещаний,

обетов,

нелепых расспросов впотьмах.

Почему же меня

ее сдержанность так обижает,

Недосказанность некая…

Нет, не в объятьях —

в словах…

Дождь со снегом

всю ночь

кулаками замерзшими лупит.

Скоро утро, а значит,

мы скоро увидимся с ней.

Я почти засыпаю,

мне снится:

она меня любит!

Сновидения мудры,

а утро еще мудреней…

Мне нравится быть одиноким —

Зайти в переполненный бар

И, выпив чего-нибудь с соком,

Поймать удивление пар,

Их недоуменные взгляды:

«Откуда такой нелюдим?

А ведь «упакован»

как надо

И молод. И все же один!»

А после

под стереовопли,

Под грохот танцующих ног

Грустить,

что ботинки промокли,

Что осень,

что я одинок,

Что вся эта радость хмельная

И девушки в джинсах тугих,

Как будто планета другая,

Доступная лишь для других.

А я уж чего-нибудь с соком

Еще на дорожку попью.

…Вот я и побыл одиноким —

Пора возвращаться в семью.

Ныряет месяц в небе мглистом.

И тишина, как звон цикад,

Дрожит над гипсовым горнистом,

Плывет над крышами палат,

Колеблет ветер занавески.

Все как один,

по-пионерски,

Уставшие ребята спят…

А там, за стеночкой дощатой,

Друг друга любят,

затая

Дыханье,

молодой вожатый

И юная вожатая…

Всей нежностью, что есть на свете,

Июльский воздух напоен!

Ах, как же так?

Ведь рядом дети!

Она сдержать не в силах стон…

Ах, как же так?!