двигался крупный мужик с жидкой бородой. Лицо мужика было отчетливо монголоидное, но одет он был в длинную русскую рубаху, застиранные тренировочные штаны и пластиковые дачные тапки. В руках у него позвякивали пакеты – видимо, с напитками.

– Вообще-то, я устала, – сказала я. – И собиралась дома отдохнуть.

– Ну, я же вас не работать пригласил, – обиделся он. – Вон, располагайтесь на шезлонге. Загорайте. Бабье лето же! Говорят, у вас в Омске снег шел, а тут – смотрите, какая красота!

– Готово! – крикнул Матвей от гриля.

Монголоидный мужик выгрузил выпивку на стол и ушел в дом.

Я обреченно села в шезлонг. Хотела даже раздеться, назло им – лифчиков я не ношу, на мне были только хлопковые трусики в стиле минимализма – но потом подумала, что вряд ли кого-то удивлю. Такие ребята, поди, всякое белье видали. И тела получше моего.

Они между тем возились у стола – раскладывали огромные бифштексы и крохотные бараньи отбивные на косточке, резали помидоры. Потом на столе появились грузинские сыры, зелень, баночки с разными аджиками и соусами, маринованные баклажаны. Уж не знаю, ради меня это все было или нет… Конечно, нет. Просто сегодня воскресенье, и они решили совместить приятное с полезным.

– Ну, милости просим! – сказал Демичев.

Я увидела, что у стола стоит только три стула.

– А ваш Чингиз-Хан? – спросила я. – Он есть не будет? Это рабочий?

– Нет, он не рабочий – он за домом следит…

– Серега иногда подвержен приступам благотворительности, – насмешливо произнес Матвей, наливая себе виски. – Он этого, как ты выразилась, Чингиз-Хана нашел в столовой для бомжей. Мужик немой, инвалид. А Серега ему работу дал. Благородно, правда?

Я, действительно, удивилась.

– Как же это вас занесло в столовую для бомжей? – спросила я. – Поди, собирались их здание оттяпать?

Они оба расхохотались.

– Да нет, – сказал Демичев. – В 2013 году мы с Алексеем Григорьевичем пожертвовали деньги на создание центра социальной реабилитации. Разумеется, нас пригласили на открытие. Там он ко мне и подошел. Написал записку, что хочет работать, но регистрации нет, инвалид, никто не берет. Меня это тронуло – человек не денег просит, а работы. И я не прогадал: Мирон – на все руки мастер… Ну, давайте выпьем за вашу поездку? Матвей тоже отчитается. Он же из Ессентуков вернулся.

Мы чокнулись. Потом принялись за мясо. Оно оказалось нежным, сочным: уж в чем, в чем, а в шашлыках эти ребята были профессионалы.

– Я всю ночь обсуждал с Алексеем Григорьевичем этот ваш список, – сказал Демичев. – Он вспоминал свои омские дела.

– Что-нибудь вспомнил?

– Всякое бывало, но вы же хотите, чтобы мы связали фамилии из списка. Увы, как раз это у нас никак не получается.

Мимо нас прошел Мирон и скрылся в фанерном домике. Там заскрипела раскладушка.

– А Иванов? – спросила я.

– Мы позвонили Иванову в Лондон. Он жив-здоров, у него все нормально. Если не считать два уголовных дела здесь в России.

– Да пусть не бздит, не выдадут! – засмеялся Матвей, облизывая палец.

– Он банкир, – пояснил Демичев. – Банк распотрошил, теперь разыгрывает из себя жертву тоталитаризма.

– Иванов – распространенная фамилия.

– Да, я понимаю. Речь может идти о другом человеке…

«Интересно, – подумала я. – Мирзоев вычеркнул этого Иванова, значит, он считал его погибшим. Но если это такая распространенная фамилия – как он вычислил именно того, кого надо? Как он узнал, что этот человек погиб?»

– А у меня, ребята, такая хохма! – сказал Матвей и поднял с земли сумку. Достал планшет. – Причем, все задокументировано. Эта дура не знала, что я пишу.

– Дура – это жена Арцыбашева? – уточнила я.

– Ага.

Экран загорелся, мы увидели уставшее женское лицо, снятое снизу, с уровня стола, перед которым женщина, видимо, и сидела.

– …Но вы обещаете? – жалобно спросила она.

– Я же вам сказал: да. – глухо ответил ей голос Матвея.

– А почему вы этим занимаетесь?

– Отец девочки – олигарх. Он сказал, что перевернет землю, но его найдет.

– Хорошо… – она вздохнула.

– Расскажите, с чего все началось?

– Олегу позвонил Гриша Мирзоев из Петербурга. Они вместе учились в школе милиции. Гриша ему что-то рассказал… Олег немного встревожился.

– Встревожился?

– Да.

– Почему?

– Он мне не сказал. Сказал только, что это старые дела. Потом сказал: это недоразумение.

– Недоразумение?

– Да… Но он перестал выходить из дома, все время думал. А потом сказал, что ему поможет один человек в Москве. Который тоже был с этим связан. Олег узнал, где он живет. В интернете нашел.

– Этот человек – Фоменко, правильно?

– Да… Олег занял денег и поехал в Москву. Но самого Фоменко не дождался, а у него денег было только на три дня. Но Олег все ему передал…

– А дальше?

– А потом, когда он уже вернулся в Ессентуки, по телевизору сказали, что эта девушка, дочь Фоменко, пропала… Ой, вот тогда он испугался по-настоящему! Он так кричал!

– Ваш муж?

– Да. Я его первый раз таким видела! Он кричал: меня будут пытать! Мне сердце вырвут! Как с ума сошел! Ой, это было так страшно!

– Почему он не пошел в полицию?

– Он сказал, что никто не знает, кто этот человек. Ни его имени, ни внешности, вообще, никто ничего не знает! Он сменил кожу, паспорт, все! Полиция его не найдет. Это Олег так сказал.

– Как такое может быть?

– Не знаю. Но он сказал мне: «Я выхожу на улицу, и любой встречный может оказаться им».

– За что же он собирался пытать вашего мужа?

– Я не знаю! – женщина заплакала.

– И тогда он придумал, что ему надо разыграть смерть?

– Олег сказал, что так надо. Что тогда этот человек о нем забудет. Но я его должна опознать. Как будто он сгорел…

– А кто сгорел на самом деле? Полиция уже выяснила?

– Они говорят: бомж какой-то…

– Как же он оказался у вас на даче?

– Зима… Холодно… У нас водка под лестницей стояла. Он напился и включил обогреватель. Надел Олеговы кроссовки… И произошло короткое замыкание… Они так думают. Вы ведь не скажете им, что я знала?

– Нет, я же обещал. А вы связывались с мужем, когда он жил в Наро-Фоминске?

– Нет, Олег сказал, что не будет никакой связи. Так надо…

– А почему он поехал именно в Подмосковье?

– Говорил: затеряться легче… И говорил, что там он быстрее узнает, когда Фоменко убьют.

– Даже так?

– Да, он говорил, что его убьют. И что, может, этот человек проколется на чем-то. И его поймают. Он хотел это знать. Он говорил, что невыносимо быть далеко от этого. Невыносимо страшно… Я больше ничего