не просто об одиночестве, но и о катастрофическом отрыве от всего и всех, когда между внутренним миром одного человека и остальными задувает космический сквозняк. Нагель – обособленность, замкнутый мир. Мистификатор.

Как же Александру Осиповичу худо!.. Какое непроглядное, ледяное одиночество! Если бы те, кто выдирал из человеческих жизней по десять, по восемнадцать лет, были в состоянии уразуметь, что они творят с целостностью существования отдельного человека и с целостностью самого Бытия! Людям нашей судьбы достались не вписывающиеся в общий реестр странные драмы. От нас требовался талант ювелира в состыковке осколков жизни. На такой труд тоже должны были уйти десятилетия, а мы были повышенно смертны, жаждали удвоенного, утроенного к себе внимания сегодня и сейчас.

Надолго отринутые от семейного уклада, мы чувствовали себя потерянными. Так и получалось, что все «одинокие» жались друг к другу. Хелла неделями гостила у Александра Осиповича в Весёлом Куте. Наведывались к нему и досеверные, и северные друзья. Оля давно уже поняла, что «мы» – серьёзная часть жизни её мужа. Мириться с этим было непросто.

Снимая фильмы, Оля приезжала в Весёлый Кут регулярно. Платила хозяйке деньги за жильё, за уход, пополняла продуктовые запасы мужа, привозила главное – кофе. В одной из наших бесед на моё восклицание: «Какое счастье, что Александр Осипович вернулся!» – она, выдержав паузу, кратко и горько резюмировала: «Слишком поздно». По тому, каким замкнутым становилось прекрасное Олино лицо, как тщательно скрывал страдания Александр Осипович, я и без разъяснений видела, насколько поздно.

После одной из поездок в Весёлый Кут я не сразу уведомила Александра Осиповича, что благополучно добралась до дому. Мера его тревоги и то, что он разрешил себе нестеснённо своей тревогой поделиться, многое открывала про всех нас. «Ну как это могло случиться, – упрекал он меня в письме, – что ты меня почти погубила? Я стал выяснять, не было ли несчастных случаев на линии… прочее домыслил. Никогда в жизни я так не мучился. А много разного, как знаешь, было. Пишу это, чтобы ты поняла, что ты такое для меня, и чтобы впредь не была такой жестокосердной. Сегодня принесли твою открытку. Я только взглянул на дату отправления, не читая, отложил её на стол, разревелся. Это со мной первый раз в жизни. Никак себе не представлял, что могу так. А потом прочитал твои святые, солнечные строки. Вот она, твоя открытка, которой ты меня воскресила. Расскажу когда-нибудь об этой страшной неделе. Господи, как ты мне дорога… Когда-нибудь и сын твой поймёт (можно это „и“?), какой у тебя друг…»

Я преотлично сознавала, что мера его тревоги по всем Божьим законам предназначалась не мне, а Оле. Она переадресовывалась мне из-за непомерности отчаяния, которым он не хотел пугать жену. Для нас же только такой градус проникновения в жизнь другого мог что-то выразить и что-то утолить. Бывало, в отношениях с самыми близкими людьми мы оказывались беспомощными, увязая в грехе самолюбия. Оно одно помогало нам сохранять хоть видимость внешней формы. Мне ведь тоже легче было доверить всё взвинченное и больное Александру Осиповичу, чем взять и спросить у Димы: «Ты больше меня не любишь? Да?»

В том же Весёлом Куте я поняла и большее: внутри выработанного между нами языка общения рождалась строго выверенная мера.

Во время одного из визитов к Александру Осиповичу, когда уже вечерело, в его унылую комнату хозяйка внесла зажжённую керосиновую лампу, поставила на стол тарелки с ужином и ушла. Сидя напротив меня, вместо того чтобы приступить к еде, Александр Осипович протянул через стол руку и коснулся моей щеки. Жест старого Учителя был таким щемяще непривычным, что я испугалась. Испуг тут же сменился стыдом. Так случается, когда, ещё не поняв, что произошло, знаешь, что к этому привело. Это была ещё неизвестная мне стадия кромешной одинокости Александра Осиповича.

Проникшись моим смятением, Александр Осипович написал мне вслед: «Ты знаешь, как чужд мне всякий ригоризм (он всегда вымучен и ограничителен), и, когда я отвечал тебе на одно из писем о завоёванном праве на безупречность, под самой этой безупречностью я подразумевал то, что существует на стыке морального и творческого, где – предел и беспредельность. Это наше с тобой чудо, наша Вечность и наше бессмертие, наше всё покоряющее „вместе“. Потому и умирать не страшно, и потому же не хочется умирать…»

Кто наделяет людей такого рода прови́дением едва постижимой глубины духовной общности? Кто следит за нами? Кто ведает всё про нас?

* * *

В чебоксарском театре я оказалась плотно ввязанной в репертуар. Получала самые разнообразные роли: Елены в «Женитьбе Белугина» Островского и Соловьёва, доньи Инесы в «Живом портрете» испанского драматурга Морето, Ружены в «Ста миллионах» Балабана и Собко, Аси в «Опасном спутнике» Салынского, советской разведчицы Садовниковой в «Двойной игре» Бахтерева и Разумовского и т. д.

На городских щитах, в витринах магазинов и аптек наряду с другими актёрскими портретами вывешивались и мои фотографии в ролях. Для актёров это было рядовым фактом, а я всё ещё внутренне оглядывалась: «Неужто за это никого не накажут? Кому-то ведь за меня непременно попадёт». Авторы газетных рецензий не скупились на похвалу. О спектакле «Двойная игра» писали: «Артистка Т. Петкевич играет настолько естественно, что никому из зрителей вначале и в голову не приходит, что под личиной истерической, напуганной немки скрывается разведчица, умный, наблюдательный, по-настоящему храбрый человек». Некоторые роли отмечались в рецензиях как удачи театрального сезона. Не было недостатка и в поклонниках.

В конце первого сезона работы в Чебоксарах мы с Димой, кажется, даже не обсуждали, оставаться на следующий год или нет. Работа устраивала обоих. Проблема была одна – жильё. Мы устали от частных углов, но смирялись, поскольку такими же бесприютными в театре были и другие семейные пары.

Из Чебоксар уезжал режиссёр М. И. Дагмаров. Его пригласили в Якутск на должность главрежа. Твёрдо обещая «выбить» нам квартиру и высокие оклады, он уговаривал меня и Диму уехать с ним. Но слишком уж далеко была Якутия, слишком суров был её климат. Присылая нам фотографии берегов реки Лены, по которой они с женой плыли на пароходе, Дагмаров продолжал соблазнять нас красотами природы и спрашивал: «Может, всё-таки надумаете?..»

В очередной раз мы отправились смотреть «угол», который для нас подыскала администрация театра. На стене комнаты висел портрет милой, с очень добрым лицом, женщины. «Кто это?» – спросила я у хозяина. Шестидесятилетний человек засмущался, как юноша, и извиняющимся тоном стал объяснять: «Это моя мать. На ней, знаете, была шляпа, фотограф предложил шляпу