висел Борин автопортрет. Раньше я его не видела. Глаза тоже потухшие. Я, видимо, рассматривала его дольше, чем следовало. Александра Фёдоровна забеспокоилась, заторопилась упрочить сказанное:

– Они очень мирно живут. Она принимает участие во всех его делах и начинаниях. Он отдыхает.

Я поинтересовалась, где они живут, в каком городе, Александра Фёдоровна замялась:

– В Ярославле.

Это означало: совсем не в Ярославле. Опасаясь, как бы я не захотела напомнить Борису о себе, она стала строже, напряжённее.

– А вы, Томочка, счастливы?

– Да, Александра Фёдоровна. Муж – очень хороший человек. Можно сказать, что и я отдыхаю.

– Попьём чайку?

– Спасибо.

С места, где я сидела, было трудно рассмотреть висевшую на другой стене небольшую акварель. Я поднялась, подошла к ней. Всё тот же сюжет: море, скала, чайки, только без тех двоих с веслом, приписанных когда-то Борисом к моей схеме. Просто означено место, которое поочерёдно, порознь навещают те двое. Акварель показалась запиской, оставленной для меня в старом дупле.

– Это не Борина работа, – поспешно объяснила Александра Фёдоровна. – Это Костя набросал.

Она не знала историю сюжета.

– Никогда не надо считаться с мужчинами, – сказала она вдруг. – Надо поступать так, чтобы было хорошо самой.

Я не поняла смысла брошенного замечания. Оно было и не из её, и не из моего обихода. Главной заботой Александры Фёдоровны было – заслонить сына! Глазами, тоном она уговаривала меня: «Не появляйся в его наладившейся жизни. Не нарушай её». И мне отчаянно хотелось успокоить Борину Ма, сказать, что я не помышляю об этом и видеть хотела не Бориса, а её, только её. Мы то разговаривали, то замолкали. Прошлого не касались. Простились коротко.

Я уже спустилась на три лестничных марша, когда она вышла на площадку, сложила ладони рупором и, перегнувшись через перила, сказала вдогонку:

– Как нам могло быть хорошо, Томочка…

Я взбежала к ней вверх по ступеням. Обняла Мать, женщину, приютившую меня в лютую пору:

– Я люблю вас, Александра Фёдоровна.

– И я тебя люблю, – щедро возвратила она мне отнятое «ты».

И это никого, кроме нас, не касалось.

* * *

В Чебоксарах меня ожидал конверт с вызовом в местное отделение МГБ. Понадобилось много времени, чтобы осознать написанное там: «Явиться к 16 часам».

Бесстрастный, уверенный в себе майор обрисовал «сложности жизни» и резюмировал:

– Вы должны нам помочь.

– Я вам ничего не должна.

– Здесь вам не театр, – повысил он тут же голос.

Было заверение, данное мне в Москве: «Больше вас никто беспокоить не станет». Была собственная решимость. Я сказала, что мне есть к кому обратиться, есть адрес и фамилия человека, который в случае чего обещал помочь. «Пройдите в комнату восемнадцать, потом вернётесь», – приказал майор сквозь зубы.

У ведомства были те же повадки, тот же аппетит и тот же арсенал приёмов низведения человека к нулю. В комнате восемнадцать мне намазали на пальцы чёрную мастику, сняли отпечатки.

Майор подвинул ко мне бумагу:

– Подпишите.

Там было написано, что МГБ отказывается от сотрудничества с Т. В. Петкевич.

– Это не вы отказываетесь, а я отказалась от сотрудничества с вами!

– Подписывайте! – И снова та же реплика: – Здесь вам не театр!

Только после этого он подмахнул пропуск на выход.

От соприкосновения с этим учреждением, от сознания, что ничего человеческого у режима не проклюнулось и ждать этого глупо, всё снова заволокло мраком. Всё утратило краски, когда я вышла оттуда, – и Волга, и жизнь, и театр.

Дима не был настроен вникать в отработанную прошлым тему и в то, насколько меня выбил из колеи этот вызов. Его равнодушие ввергло меня в депрессию, которая растянулась надолго.

На проходной в театре сказали: «Вам письмо!» Вдруг о сыне? О сыне, которого по всем законам и меркам я давным-давно должна была найти?..

Нет. Письмо было от Ольги. Она хлопотала о нашем с Димой переезде в Кишинёв и сейчас сообщала, что дирекция Русского драмтеатра высылает мне приглашение на переговоры.

Жаль было мира и доброты города. Жаль было уезжать от Волги. Привольная река страстотерпицей несла повинность: доставлять, перемещать, соединять. Чему-то учила. В Чебоксарах была серьёзная и славная труппа, хорошие актёры: изысканный Александр Александрович Дуняк, Козоровицкий, Марина Каширская, Анна Григорова. Дивная семья главного художника Е. Е. Бургулова. Была поглощённость работой. Однако ощущения, что я вросла здесь в почву, так и не возникло.

Меня задаривали здесь цветами, записками: «Муза далёкая и близкая, успеха Вам. Ваш чуваш». Я получала письма: «В гриновской „Бегущей по волнам“ Вас зовут Биче Сениэль. Но глубиннее и в сущности своей Вы ближе к Фрези Грант. Фрези – волнующий и прекрасный призрак; напоминание нам о том, что стоит над. Вы для меня и то, и другое». Такие письма приводили к временному равновесию. Но пора быть иждивенкой «прекрасных слов» – отошла.

Главным доводом в пользу того, чтобы жить неподалёку от Александра Осиповича и рядом с Олей, было ощущение их как самых близких людей. Мне до умопомрачения хотелось понимания и тепла. Впрочем, принимать решение было ещё рано. Пока меня приглашали только на переговоры. Ничто не подсказало мне тогда, что сын мой тоже живёт у Волги, находится совсем недалеко.

Дима из Чебоксар уезжать не хотел. Боялся, что не найдёт в Кишинёве равноценную работу. Здесь он был в фаворе. Я отправилась в Кишинёв «на разведку».

Ехать в Молдавию надо было через Москву. Рекламные полотнища возвещали о столичных гастролях Тамбовского театра. Главный режиссёр – В. А. Галицкий. Тот самый, которого два года назад превозносил до небес приезжавший в Шадринск актёр Танин. Я, однако, в тот единственный вечер, что оставался до поезда на Кишинёв, пошла в Театр имени Вахтангова. В те годы там работал удивительный администратор, никогда не отказывавший в контрамарке актёрам с периферии.

Глава пятая

Город городу, веси весям и театр театру рознь. Кишинёв середины пятидесятых годов как столица Молдавии не поражал ни размахом градостроительства, ни разнообразием архитектурных стилей. Зелёный, тихий, примечательный большим количеством особняков – домов в два этажа, отделённых от улицы оградами. То, что за этими оградами нельзя было рассмотреть ни садов, ни двориков, свидетельствовало о непривычной закрытости городской жизни. Пяти- и шестиэтажными зданиями государственных учреждений отмечены были только главная улица, центр и вразброс – нижняя часть города. Тем не менее по сравнению с Шадринском и Чебоксарами кишинёвские интерьеры кафе, парикмахерских с обшитыми деревом стенами, искусно продуманными подсветками, красивыми бра отличались особым уютом.

В России акациями называли невысокие кусты с жестковатыми стручками и жёлтыми цветочками. В Молдавии